Комиссия спелеологии и карстоведения
Московского центра Русского географического общества

ENG / RUS   Начальная страница   Письмо редактору

Список комиссии | Заседания | Мероприятия | Проекты | Контакты | Спелеологи | Библиотека | Пещеры | Карты | Ссылки

Библиотека > Книги и сборники:


В. Н. ДУБЛЯНСКИЙ

Пещеры и моя жизнь

(к моему 80-летию)

СОДЕРЖАНИЕ: От редактора; Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5; Приложение;

Часть 1. Учеба (1930-1957)


1930-1936 гг.

ОДЕССА. Я родился 19 мая 1930 г. в Одессе, в семье математиков, окончивших в конце 1920-х гг. ИНО – Институт народного образования, как именовали тогда Одесский университет. Это была знаменитая школа профессора С.О. Шатуновского, давшая немало известных науке имен: Ф.Р. Гантмахера, М.Г. Крейна, Д.П. Мильмана, и многих других.

Виктор Дублянский, 1934 г.

Мои родители дружили с ними и с их семьями, но сами не стали академиками… Мать работала преподавателем математики на рабфаке Политехнического института, а отец – инженером судостроительного завода им. Марти. Впрочем, через несколько лет его уволили и чуть не судили "за дезорганизацию работы завода": он демонтировал хаотически расположенные в цехе станки и пытался расположить их согласно придуманному им "сетевому графику". Для 30-х годов это была слишком смелая идея, которую одесситы не поняли…

О первых годах моей жизни четких воспоминаний не сохранилось. По рассказам матери, это были постоянные простуды, с которыми я не мог справиться почти 20 лет. Первое, что я помню, – светлая, солнечная комната и волевое лицо бородатого человека… Это мой дед, Николай Семенович Дублянский. Он был генералом, участником Брусиловского прорыва, признавшим советскую власть и признанный ею… Но в те годы вспоминать свою родословную было опасно и я знал только, что оба моих деда были военными.

Затем в памяти появляется другая, полутемная комната на первом этаже старого трехэтажного купеческого дома на улице Большой Арнаутской (тогда она называлась Леккерта…). Это не окраина, но именно тот далеко не фешенебельный район, где "в Одессе делали всю контрабанду". Вспоминается ласковое лицо бабушки, Марии Викторовны Пятницкой. Мать почти не вижу, она уходит на лекции в 8 ч. утра и приходит усталая после 8 ч. вечера.

Вся домашняя работа, прогулки со мной, чтение сказок – на бабушке. В двух кварталах от нашего дома прибрежный район Отрада с красивыми названиями улиц Ясная, Уютная, Морская, Отрадная, а за ними спуск к морю, где еще сохранились живописные оползшие известняковые скалы. Немного дальше, в четырех кварталах, парк Шевченко, в котором много моих одногодков-тополей, бурно рвущихся к небу. Дальше стоит памятник царю Александру, с которого снята вся геральдика, но сохранились полированные плиты мрамора, с которых так хорошо съезжать… А еще дальше – стадион, за ним остатки Хаджибейской крепости и порт… Как интересно наблюдать за его жизнью…

Мимо окон нашего дома со звоном пробегает одинарный вагон трамвая линии № 16, соединяющей Малый Фонтан с центром города. Двойные вагоны трамвая № 17 идут до Аркадии (Среднего Фонтана), а № 28 – соединяют парк с районом завода Марти. Эти линии очерчивают мой "круг внимания" – центр города и его ближние пляжные районы. За их пределами – "дальние" окраины – немецкие колонии Большой Фонтан и Люстдорф, великолепно описанные В. Катаевым в повести "Белеет парус одинокий" ("Волны Черного моря").

Жизнь наша внешне протекала спокойно. В детском восприятии остались "вкусовые впечатления" – очереди в столовую, толоконный кисель, которым меня кормили, да страх от слабо освещенных масляной лампадой икон в бабушкиной комнате. Позже я узнал, что за ними стояли голод 1932-1933 гг., сдача в Торгсин золотых риз с икон, ночное ограбление квартиры, оставившее нас без средств существования и скромных запасов приобретенных на них продуктов…

Осталась непонятой и трагедия жившей с нами тетки – Инны Николаевны (ее муж, профессор Слабченко, был репрессирован "за украинский национализм" и сослан на Кольский полуостров). Тетя Инна последовала в Хибиногорск за ним добровольно.

Особенность моей детской жизни – женское воспитание. Мои вкусы формировала бабушка. Она каждый вечер читала мне сказки, которые заимствовала из серии "Золотая библиотека" или из больших иллюстрированных иностранных томов, заполнявших несколько шкафов. Бабушка свободно владела несколькими языками, но предпочитала переводить с французского. Так я познакомился с французским вариантом сказок Киплинга, где главным героем был "Урсон" - Маугли.

В быту бабушка переходила на французский или немецкий языки только тогда, когда надо было переговорить о чем-то с матерью. О чем? Я только догадывался, что причина – мой "приходящий папа". У всех детей папы – как папы, а мой появляется только вечером под выходной день (тогда вместо рабочей недели были шестидневки…). Сперва идут непонятные разговоры: "Абиссиния", "Лига Наций", "челюскинцы", затем начинаются какие-то споры и отец уходит. Или он остается ночевать и тогда начинаются хлопоты по установке на двух подставках топчана, на котором так удобно прыгать… После выходного он уходит на работу, и начинается раздраженный немецко-французский диалог мамы и бабушки…

Много позже, уже в эвакуации, мать немного рассказала мне об этих разговорах. Между нашими семьями не было полного согласия: мать ушла из семьи отца и ограничила наши контакты праздничными встречами. Причины разлада стали мне ясны много лет спустя.

 

1937 г.

ШКОЛА-1. Первые годы я не очень интересовал отца и нас сблизили только шахматы, которыми я начал увлекаться с 7 лет. Кроме шахмат я играл в "развивающие" игры. Среди них находилась забытая сейчас "Морская игра" Владимира Голицына. Его участникам надо было провести свои корабли вокруг Европы. На пути их ждали ветры, течения и пираты, которые захватывали или топили корабли. Двигались они с учетом ветров. После фильма "Дети капитана Гранта" было легко переключиться на марки. Не став серьезным коллекционером, тягу к этим разноокрашенным многоугольным кусочкам бумаги я сохранил надолго…

Яркие пятна моей жизни – длительные болезни (желтуха, воспаления легких), когда можно лежать и листать книги (так были "проглочены" доступные мне по возрасту тома Майн-Рида и Жюля Верна), и дни рождения, на которых собирались обе семьи.

Семья Пятницких была представлена бабушкой, Марией Викторовной, и мамой Людмилой Николаевной (в 1938 г. к ним присоединилась вернувшаяся из Заполярья тетя Инна с моим двоюродным братом Васей). Семья Дублянских была значительно больше: мой отец Николай Иванович, его сестра Елизавета с мужем и бабушка Мария Владимировна. "За кадром" всегда оставались ее сестра и второй сын, которые тяжело болели и у нас никогда не показывались…

Самой колоритной, без сомнения, была моя тетка. Она закончила Одесскую консерваторию по классам фортепиано и дирижирования в одни годы с Давидом Ойстрахом, Эмилем Гилельсом, Ольгой Благовидовой и многими известными музыкантами довоенных лет. Они бывали у нее дома и со многими из них она знакомила меня.

Елизавета Ивановна Дублянская – "тетушка". 1940 г.
В эти годы тетя Лиза была назначена дирижером-стажером Одесского оперного театра. Ее долго не признавал главный дирижер, известный Столерман ("…пока я жив, бабы за пультом не будет"). Она много рассказывала о тех интригах, которые разворачивались за кулисами театра. Особенно поразил меня рассказ о том, как она дирижировала оперой "Богема".

На спектакле присутствовала французская делегация. В антракте после первого акта тетя Лиза интуитивно вышла к дирижерскому пульту пораньше. Открыла партитуру – второй акт вырван. Дублета партитуры в городе нет. Директор в панике: скандал… Но она берет папиросу в зубы и заявляет: "Буду дирижировать по памяти…". После спектакля оркестр устроил ей овацию, а один из членов французской делегации пригласил ее в Парижскую оперу…

Тетя Лиза часто брала меня в театр. Оперы не произвели на меня большого впечатления, а балеты "Лебединое озеро", "Коппелия" и "Щелкунчик" понравились. Хотя за кулисами, куда тетя повела меня знакомиться с полуголыми балеринами, я скандализовал ее, гордо заявив: "Балет – ничего… Но вот "Мы из Кронштадта" – это вещь…".

Не менее яркой была личная жизнь тети Лизы. Она пользовалась бешеным успехом среди музыкантов. Но не только среди них: в нее влюбился и буквально "взял осадой" комсомолец ленинского призыва, прокурор города Петр Петрович Добров. Это была колоритная пара: высокая, стройная, с ярко рыжей косой, тетка не очень гармонировала с приземистым мужем. У них были совершенно разные интересы и стиль жизни – тетка занята в театре вечерами, муж – в основном днем; ее тянет на концерт, его – на футбол… Связующим звеном была овчарка Леди, которую они по очереди выгуливали… Петр Петрович, приходя к нам, доставал пистолет, разряжал его и к ужасу присутствующих давал мне поиграть…

Новым директором Дома ученых перед войной был назначен Андрей Гаврилович Булгак, кандидат технических наук, участник финской и польской кампаний. Он был обладателем одной из первых в Одессе легковых машин, имел мечту немногих – радиоприемник СВД. Это был яркий, многогранный специалист, великолепно разбирающийся не только в технике, но и в политике. Он тоже не устоял перед чарами тетушки и сложился "классический" треугольник, который территориально часто замыкался в нашей семье.

Настало время идти в школу. Уже тогда шли споры – когда начинать обучение: с 7 или 8 лет? Близ нашего дома располагались 4 средние школы. Мать выбрала ту, где в начальных классах преподавала известная учительница Лидия Павловна Николаева. Но поскольку она принимала новый первый класс только через год, я пошел в школу в 8 лет. Чтобы "подсластить пилюлю" (мне очень хотелось в школу), мать сделала мне подарок: мы вместе с отцом поехали в Крым…

КРЫМ. Это была удивительная поездка, давшая очень много новых впечатлений. Это теплоход "Абхазия", (один из четырех лучших тогдашних лайнеров Черноморского флота – "Абхазия", "Армения", "Грузия", "Крым"); качка у Тарханкутского маяка; Севастополь, последний год, открытый для посещения без пропуска; памятники Корнилову и Нахимову; панорама обороны города в 1854-1855 гг. и 4-й бастион; Южный берег Крыма от Ялты до Феодосии картинная галерея Айвазовского. Для маленького мальчика все это внове, все интересно, все незабываемо…

Мать оказалась неплохим туристом и мы посетили ущелье Уч-Кош, Ялтинский Исар, прошли по Боткинской тропе к водопаду Учан-Су (было жаркое лето и я увидел только "труп дохлого водопада"). Мать увлекалась фотографией, поэтому дома мы долго проявляли стеклянные пластинки "Фотокора" и пленки "Циклорамы". Снимки получались не очень хорошие, но представление о Крыме давали …

 

1938 г.

Когда я пришел в школу, то уже умел хорошо читать. Труднее давалось чистописание. Через несколько лет в журнале "Пионер" началась публикация романа В. Каверина "Два капитана". Как и у Сани Григорьева, у меня долго "палочки не были попиндикулярными"…

Наша средняя школа № 23 имела один "сверхкомплектный" первый класс: 42 человека. Из них я один – русский… Это накладывало свой колорит: воспитание еврейских детей – культ. На большой перемене школа заполнялась бабушками и дедушками с сумками. Из всех углов слышалось: "Семэ, а Семэ, съешь эту курочку"… У меня был скромный, взятый с собой завтрак, который я нередко делил с моей подругой по дому Долли Одлис и Изой Стратиевской, так как их родители (бухгалтеры и врачи), как и мы, жили довольно бедно. Во втором классе к нам присоединилась Лина Штеренберг, и мы составили неразлучную четверку, что избавило нас от обычного "жених и невеста". Эту дружбу мы пронесли через всю жизнь…

Обучение в школе давалось мне легко. Мы с Долли быстро выдвинулись не просто в отличники (их было более десятка), но, по выражению Лидии Павловны, стали "отличниками без сучка и задоринки". Класс сплотили поразившая нас внезапная смерть от менингита одного из ребят и два землетрясения, которые через год потрясли город.

 

1939 г.

В пещере Симона Канонита. 1939 г.
КАВКАЗ. Летом 1939 г. я с матерью и отцом поехал на Кавказ. К этому событию мы готовились серьезно: читали путеводители, выбирали маршруты, сменили наши старые фотоаппараты на только что выпущенный колонией Макаренко "Феликс Эдмундович Дзержинский": ФЭД. С теплохода мы пересели на небольшой катер (причалов в Гаграх тогда не было). Меня поразила не столько пышная зелень субтропиков, сколько произошедшее несколько недель назад событие: при прокладке железной дороги Сочи-Сухуми проходчики "врезались" в огромную пещеру… Тоннель законсервировали и памятником этому событию много лет служил уже ненужный виадук над рекой Жоэквара…

Это определило наши интересы: мы "заболели" пещерами… В Гаграх посетили несколько небольших пещер в ущельях Жоэквара и Цехерва, в Новом Афоне побывали в пещере-келье Симона Канонита и "настоящей" карстовой пещере под нею, на Иверской горе осмотрели развалины монастыря, попили воды из цистерны на вершине горы, где над ракой с мощами монаха была поразившая меня надпись: "Мы были как Вы, Вы будете как мы…".

 

1940 г.

Землетрясения в Румынии ощущались в Одессе как 6-7-балльные. Первое из них произошло ночью и почему-то весь наш дом (более десятка семей) сбежался к нам в темную комнату под лестницей… Мать, как могла, успокаивала их, а мне поручила подобрать книги с рисунками результатов разных землетрясений. Это, пожалуй, был мой первый "доклад" на людях. Кроме того, я наконец заглянул в таинственные шкафы с книгами… Книг были сотни, но, к сожалению, все на французском, немецком и английском языках… Здесь я впервые пожалел о том, что бабушка говорила на них не со мной…

Через несколько дней произошел второй толчок. Это случилось днем во время занятий и поэтому было намного страшнее, хотя город пострадал слабо (обвалилась штукатурка, покосились отдельные трубы).

Крым. На массиве Ай-Петри. 1940 г.
Пока мы учились в школе, жизнь продолжалась. Наибольший след оставили эпопея папанинцев на Северном полюсе и их снятие с раскалывающейся льдины; испанская трагедия; перелет в Америку Чкалова, Байдукова и Белякова и чудесный фильм о битве Александра Невского на Чудском озере. В наших играх мы были русскими ратниками (никто не хотел быть псами-рыцарями) или вели во льдах ледокол "Красин", вырезали из газеты "Правда" контур Северного Ледовитого океана и гадали, где сядет самолет Чкалова… С Испанией было проще: о бомбежках Валенсии и Мадрида рассказывали эвакуированные в Одессу испанские дети… Шапочка-испанка и приветствие "Салют" стали эмблемами октябрят нашего времени.

В 1940 г. мы более детально ознакомились с Южным берегом Крыма: осмотрели дворцы Ливадии, искупались у "Русалки" в Мисхоре, посетили Воронцовский дворец и побродили по хаосу в Алупке, попили воды из карстового источника "Трильби", поднялись на гору Кошка в Симеизе. Венцом всему было пешее восхождение на Ай- Петри. Здесь я впервые увидел снег в карстовых воронках, известняки, покрытые воронками и каррами, провалы колодцев и шахт… Спускались мы по Мисхорской тропе, над которой видели огромный треугольный грот и отверстия каких-то пещер. Может быть, именно это подспудно определило мой дальнейший жизненный путь.

 

1941 г.

Людмила Николаевна Пятницкая, Виктор и Николай Иванович Дублянские. Май 1941 г.
ВОЙНА. Интуитивно мы все ждали войны, но расхолаживали мирный договор с Германией и заверения ТАСС… Я закончил третий класс с отличием и был премирован путевкой в пионерлагерь в Люстдорф. Смена началась 1 июня. Мать приезжала ко мне каждый выходной. За полуразрушенным забором лагеря находилось заброшенное кладбище, а за ним – зенитная батарея. Я там никогда не был, но ребята приносили с кладбища красивые маки.

16 июня приехали ко мне мать и отец. Мы поговорили, затем я поел чего-то вкусного и они собрались уезжать. "Обождите", – остановил их я, и перемахнул через забор… Здесь, действительно, было много цветов. Я быстро собрал букет и вернулся назад. На меня смотрели полная ужаса мать и бледный отец, которые не взяли цветы и молча уехали. Я остался, не понимая, что сделал не так…

В следующий выходной, 22 июня, пробуждение было ужасным: вой бомб, разрывы, стоны раненых… В 4 утра немецкие бомбардировщики, не без наводки колонистов, нанесли первый удар по зенитным батареям Люстдорфа, прикрывающим город с моря. Так, задолго до выступления Молотова, для меня началась Великая Отечественная… Днем за нами приехали родители и через несколько часов лагерь опустел.

Петр Петрович сразу ушел на фронт. "Не горюйте", – заверил он нас, – "несколько месяцев – и мы встретимся…". Резкий диссонанс – проводы Андрея Гавриловича. Он осторожно дал понять, что война – не на один год, что немцы, возможно, дойдут до Волги, что нам, семье русских интеллигентов (мои деды были высшими офицерами царской армии, а тетка – депутатом горсовета), нельзя оставаться в оккупации…

Первый месяц войны прошел спокойно: ни одного налета. И даже грустные сводки информбюро не огорчали: "Любимый город может спать спокойно", как пелось в популярной тогда песне… Не спешили покидать город и семьи моих друзей. Мы виделись каждый день, вместе готовили бомбоубежище в подвале под домом, дежурили в санотряде. Но затем началась плановая эвакуация. У отца в порту были друзья и он устроил семью Пятницких (две женщины и мой пятилетний брат) на небольшой теплоход "Пестель". Их высадили в Мариуполе, затем перевезли в Сталинград. Здесь они в 1942 г. погибли на Дар-Горе под жестокой бомбежкой…

Семья Дублянских (три женщины и мой дядя), не успев на последний эшелон, ушли из города пешком, взяв с собой лишь легкие сумки и овчарку Леди. В Николаеве они сели в поезд и через всю страну доехали до Алма-Аты. В 1942 г. двое из них умерли с голоду, а тетка с моей бабушкой переехала в г. Красноярск, где работала труппа Одесского и Днепропетровского объединенных оперных театров.

Отец, имевший бронь, мать и я остались в городе. 22 июля мать устроила большую уборку: она планировала переехать в центр – в квартиру отца, и не хотела оставлять свою квартиру грязной… Я помогал ей. Внезапно завыли сирены. Сигналы тревоги бывали и раньше, поэтому мать продолжила уборку, а меня отправила в подвал. Я вышел во двор и услышал непонятный нарастающий свист и страшный грохот: наш дом с разных сторон накрыли четыре бомбы… Он устоял, но меня на лестнице, ведущей в подвал, засыпало обломками.

Мать раскопала меня и вбежала в подвал с невнятным сообщением: "Не волнуйтесь, все в порядке: фугасная бомба!". Она ошибалась: не все было в порядке: где-то пробило водопровод и подвал начал наполняться водой… Большинства наших соседей, выбравшихся из подвала, я больше никогда не встречал…

До 22 июля Одессу не бомбили, так как немцы пообещали румынам отдать город "в подарок" как центр будущей провинции Румынии Транснистрии… Теперь бомбежки стали ежедневными, хотя бомбили в основном районы, где были превращенные в госпитали санатории и школы. Вокруг города сомкнулось кольцо осады: он лишился основных источников водоснабжения из Днестра и Буга. В августе кроме продуктовых карточек нам выдали карточки на воду, которую брали из- под города, из понтического горизонта с солоноватой водой. За нею приходилось стоять по нескольку часов у мощных насосов городских фонтанов. Однажды я вернулся с пробитыми ведрами – нашу очередь расстрелял из пулемета румынский истребитель… Затем неприятелем был занят северный берег Одесского залива и начались артиллерийские обстрелы, от которых мы укрывались в катакомбах под городом… Как все радовались, когда на Жеваховой горе был высажен морской десант и по городу провезли пушку с надписью мелом на стволе: "Стреляла по Одессе. Больше не будет…".

Но положение продолжало ухудшаться. Город начал готовиться к штурму: на улицах возводили баррикады. На разборку мостовых, сложенных из гранитных плит Побужья и блоков лавы Везувия, которые более 100 лет привозили из Италии как балласт парусные корабли, подняли население. А мы, дети, насыпали песок в огромные мешки. Норма – 20 мешков на человека…

Отец отказался от брони, был призван и направлен в Керчь для переобучения на артиллериста. Меня и мать он поручил своему другу, который устроил нас со скромным скарбом на огромный сухогруз "Курск". Из Одессы уходили в утреннем тумане, прорываемом сполохами орудий крейсера "Коминтерн" – иначе из порта не выйти…

Двигались мы медленно: "Курск" буксировал в Севастополь плавучий док, нагруженный паровозами, уже бесполезными в Одессе, но необходимыми в Крыму. Почти непрерывно нас атаковали самолеты. Команда отбивалась из нескольких зениток на баке и на кормовой надстройке. Под Севастополем на караван напала подводная лодка. Прямо на меня и мать, стоящих у борта, идет торпеда… Вдруг из-за кормы вырывается сторожевик и подставляет себя под удар… Нас окатывает смерч соленой воды. Спасенных нет…

Заведя док в Севастополь, "Курск" пошел быстрее и вечером прибыл в Новороссийск. На борт поднялись грузчики. "Дяденьки, у вас тут не бомбят?", – спросил я. – "Не волнуйся, сынок, у нас тихо", – ответили они. Мы сошли на пирс, а через несколько минут завыли сирены… Это был один из самых страшных налетов, пережитых мною. Свист бомб, разрывы, щелканье зениток, падающие горячие осколки. И негде, совершенно негде укрыться…

На следующее утро нас погрузили в эшелон и увезли за Краснодар. Учебный год моя мать, математик высшей школы, начинала в неполной средней школе с. Еленовка. Приходилось привыкать к сельскому быту, к 4 ученикам в классе, и, самое страшное, к моему заиканию: после контузии в Одессе, торпедирования и бомбежки в Новороссийске я потерял речь. Врач станицы Усть-Лабинская прямо заявил матери: "Ни говорить, ни жить он не будет"… Я слышал это из-за дверей и подумал: "Нет уж, буду!". Последующие годы были непрерывной борьбой с этим диагнозом.

Азербайджан. В зерносовхозе. 1942 г.
Немцы взяли Таганрог и возникла угроза Северному Кавказу. Началась мобилизация на сушку зерна в элеваторах и рытье окопов. Нам был один путь – уезжать. Мать заболела и поэтому в военкомат ходил я сам. Военком предложил мне на выбор "литеры" (право на проезд) в Азербайджан, в Нуху или Кировабад. Мои литературно- географические знания позволили выбрать город, где похоронен Шамиль…

АЗЕРБАЙДЖАН. И вот мы опять в эшелоне. Пересадка в Армавире (где у меня на вокзале украли все наши документы и ценные вещи), в Махач-Кале (где мать "свалилась" с температурой под 40°), в Баку (где опять попали под первую бомбежку). И вот и станция Евлах. За нами присылают две полуторки, и мы едем всю ночь… Утром перед нами поднимаются горы, казалось бы, выше некуда, но вот новый поворот – и горизонт венчают снежные хребты…

 

1942 г.

Новый год мы встречаем в школе зерносовхоза им. Орджоникидзе. Первая радость – разгром немцев в декабре под Москвой. Вторая – письмо и денежный аттестат отца: он уцелел в Керченской операции, сейчас воюет в Севастополе… А мы ведем "сельскую жизнь" – работаем на току, спасаем урожай (собираем "клопа- черепашку", которого в это лето было особенно много…), затем помогаем убирать его. В июне пришло последнее письмо отца. Как выяснилось много позже, через нескоько дней он погиб на Графской пристани, прикрывая отступление наших войск из города в Херсонес. В конце года мать переводят в школу в Нуху, куда эвакуировано много детей, но нет преподавателей…

 

1943 г.

В Нухе мы жили на нижнем, холодном этаже двухэтажного дома на склоне горы. Воду брали в источнике; за дровами я ходил в лес; электричества в доме не было. Мать часто болела и мы скрашивали голодные, холодные и темные вечера разговорами. Оказалось, что мать знала много стихов. Именно здесь я познакомился с лучшими стихотворениями Тютчева и Фета, Блока и Надсона. Особенно понравились мне былины Алексея Толстого "Василий Шибанов", "Князь Михайло Репнин" и "История государства Российского". Из современных поэтов мать любила Маяковского, особенно мне запомнились "Разговор с товарищем Лениным" и "Прозаседавшиеся".

Рассказала мне мать и о нашей семье. Оказалось, что брак с отцом распался по нескольким причинам. Семья отца по стилю жизни была "генеральской", матери (хотя тоже из военных), значительно более бедной (дедушка умер в 1904 г. и семья до революции жила на скудное пособие из эмеритальной кассы). Поэтому для Марии Владимировны это был своеобразный "мезальянс". Вторая причина – личные взаимоотношения отца и матери, о которых я догадался значительно позже, прочитав "Олесю" Куприна.

В один из вечеров я спросил мать о том, что мучило меня уже несколько лет: почему они не взяли мой букет, собранный в пионерлагере? Мать долго не хотела рассказывать, но потом сдалась. Эта история 1916 года, когда мать была гимназисткой. Идя на занятия, она пробегала мимо цыганки, окруженной стайкой девушек, которые просили ее погадать. Цыганка отказывалась, но наконец бросила: "А вот той, черненькой, я погадаю!". Мать пыталась отказаться, но цыганка настояла на своем и сказала следующее: "Ты будешь любить троих, но все они погибнут (три ее друга погибли на фронтах мировой и гражданской войн…); ты полюбишь четвертого (отца), и у тебя будет ребенок (я). Однако счастлива ты не будешь. Вы будете жить врозь (как мы), жизнь начнет налаживаться (в Крыму мать и отец договорились о дальнейшей совместной жизни), но все изменится после того, как ты увидишь своего ребенка на кладбище (мой лагерь…). Начнутся страшные испытания для страны (война) и ты далеко на чужбине в страшных муках погибнешь…".

"Вот почему мы так испугались, увидев тебя с цветами на кладбище…", – грустно закончила мать. Через несколько месяцев, в мае 1943 г. она неожиданно скончалась от общего туберкулеза. Выйдя из больницы, я встретил цыганку с ребенком. Она попросила милостыню и я отдал ей последние 30 рублей. Она сказала: "У тебя горе, но на этом цыганское заклятие теряет силу. Иди с миром...".

КРАСНОЯРСК. Похоронив мать в долине реки (40 лет позже выяснилось – на огромном селевом выносе…), я пошел в военкомат. Мне выдали литер на проезд к тетке по маршруту Нуха–Баку–Красноводск– Ташкент–Новосибирск–Красноярск и "рабочую карточку" на месяц, на 500 грамм хлеба в день. Продаю ценные вещи (6 ложек-фроже…) и в путь. Через 1,5 месяца я добрался до тетки, живущей в Красноярске …

Елизавета Ивановна и Мария Владимировна приняли меня очень хорошо. Особенно "обрадовалась" Леди, которую я немедленно повел гулять. Жизнь в Красноярске была суровой: очереди за продуктами, продажа на базаре своих "паек" хлеба, на которые можно купить замороженное в миске молоко с торчащей из него палочкой. Тетка часто была в разъездах, в составе концертных бригад выезжала на фронт; бабушка болела. Поэтому "снабженцем" был я, а главным кормильцем – Леди, которая, как обученная овчарка, находилась на спецпайке (куча мелко нарубленных костей…). Какое из них вкусное варево получалось на всю семью…

Пришла пора идти в школу. На первом же уроке ко мне подошли трое парней: "Выкуренный?" – "Да". – "Жид?" (я южанин и похож на еврея…). – "Нет". – "Врешь. Получай". И мне в левую руку вонзается нож. Я вырвал нож, зажал рану, зашел в учительскую и сказал: "В вашу школу я больше не приду…". Так у меня пропал год учебы. Меня не смогли уговорить ни военкомат, ни женсовет театра, но чтобы выжить – надо работать. И я устроился в театр осветителем (из-за возраста без оформления, за рабочую хлебную карточку…)[1].

 

1944 г.

Теперь жизнь вошла в свою колею: днем – очередь за хлебом, дежурства в госпитале, учеба на курсах при военкомате: знакомство со стрелковым оружием, с минным делом, с уставами (может, и нам еще придется воевать); вечером работа в театре.

Наши войска наступают. Тетка возвращается из очередной концертной поездки. В Новосибирске на вокзале она встретилась со знакомым ей по Одессе знаменитым Вольфом Мессингом. Обнялись. Посмотрев хранящиеся у нее в ридикюле фотографии, Мессинг, показав на фото Андрея Гавриловича, уверенно заявил: "У этого все в порядке". Фото Петра Петровича вызвало иную реакцию: "Не знаю, не знаю, не спрашивай…". Больше ничего от него тетка не добилась…

В апреле освобождена Одесса. Через день тетка получает правительственную телеграмму. Как депутат горсовета она вызывается на восстановление города. Но тетка решает вернуться в Одессу вместе с театром. Еще через месяц приходит письмо от Петра Петровича. Он жив… В тот день, когда Мессинг смотрел его фото, его вели на расстрел, но при бомбежке ему удалось бежать.

Театральный эшелон 2 месяца тянется по стране. Вот и разоренная Украина. Ночью – затемнение, дежурства, стоянки на полустанках, пропуск военных эшелонов. Наконец – Одесса! И последняя бомбежка, во время которой сильно пострадали оперный театр и центр города…

Петр Петрович к нашему приезду отстоял в квартире Дублянских две раздельные комнаты (до войны мы занимали четыре смежных) и даже немного отремонтировал их. Моя новая жизнь началась на улице Петра Великого 18, в двух кварталах от консерватории, куда тетка поступила на работу заведующей кафедрой оперной подготовки, а я иду в школу, в 6-й класс мужской школы № 47…

Мы с Петром Петровичем и Леди однажды сходили на квартиру Пятницких. Он поучал меня: "Смотри внимательно и называй только ваши вещи". Я "усмотрел" два стола, несколько фото на стене и пару безделушек. Их нам отдали без споров. Затем мы спустились в подвал, почти доверху залитый водой. В ней плавали разные вещи, в том числе и моя шахматная доска из карельской березы, которую привезла бабушка с Кольского полуострова…

В школе основная проблема – заикание и …украинский язык. Занятия прерывают обязательные выезды в село на уборку урожая.

 

1945 г.

В начале года мы осиротели: умерла Мария Владимировна, на несколько дней пережила ее Леди… Тетка очень переживала эти события. И вот – День Победы! Одесса – в цвету каштанов, объятия на улицах, стрельба в воздух…. Цена Победы для наших семей – 10 жизней…

1945 г. для нас знаменателен еще одним событием: тетка опять едет, но уже не на фронт, а в Восточную Германию, в наши оккупационные войска. Они попадают в танковую армию знаменитого Катукова, в которой она была дважды, в 1943 и 1944 гг. Михаил Ефимович принимал бригаду одесситов как родных: ведь они были вместе в боях под Курском и Тернополем… Концерты в Дрездене, Галле, Берлине прошли с большим успехом. Затем генерал выделил бригаде транспортный самолет, на котором музыкантов со всеми подарками доставили прямо в Одессу. Тетка привезла из этой поездки несколько фибровых чемоданов всякого добра[2].

Второе событие: развод с Петром Петровичем. После ранения его характер не стал лучше, кроме того, на него заявила права его "полевая жена". Тетка не стала спорить и после очередного скандала, с переворачиванием новогоднего стола, Петр Петрович ушел… Однако хорошие отношения между нами сохранились. Он не забывал поздравить "Лизочку", а заодно и меня со всеми праздниками, часто заходил попить чаю, но аккуратно откланивался, чтобы успеть на очередной футбольный матч…

В конце 1946 г. из Крыма пришло письмо за подписью "Николай Петрович Булгаков". Оказалось, это был сменивший свои инициалы и фамилию Андрей Гаврилович…Он работал доцентом на кафедре механизации в Крымском сельхозинституте. Тетка недоумевала – почему он сменил фамилию? Варианты были разные, но действительность превзошла все…

В начале войны Петр Петрович и Андрей Гаврилович воевали на разных фронтах. Они занимали достаточно высокие командные должности, но при отступлении были тяжело ранены, попали в плен, бежали из него, неудачно пытались прорваться к своим. Затем оба вернулись в Одессу и организовали в катакомбах два "диких" (не утвержденных Обкомом партии) партизанских отряда. Они даже взаимодействовали друг с другом, но не знали, "кто есть кто…".

Затем Петр Петрович попал в плен и бежал из-под расстрела, а Андрей Гаврилович (партизанская кличка – Николай Петрович) ушел с армейским частями и дошел до Будапешта рядовым. Так как их партизанские отряды не были официально признаны, а партбилеты они уничтожили при ранении, оба были исключены из партии. Только в конце 60-х гг. парткомиссия ЦК вернула им партбилеты и восстановила паспортные данные…

Все это я узнавал постепенно, так как на протяжении нескольких лет Елизавета Ивановна ежегодно посылала меня в Крым выяснять, как живет Андрей Гаврилович. Я узнал, что дела у него идут неплохо, хотя и у него есть женщина, брак с которой он не регистрировал… Но тетку это не смутило. Они продолжали переписку и дружески встречались на протяжении 40 лет… В Крым переезжать не хотела она (там нет консерватории), в Одессу не хотел возвращаться привыкший к Крыму и к свободе Андрей Гаврилович…

Поездки в Симферополь обогащали мои знания: у Андрея Гавриловича были мотоцикл BMW, затем – автомашина, которую он водил мастерски, несмотря на оторванную в автокатастрофе кисть правой руки (ее пришил и восстановил знаменитый крымский хирург, архиепископ Лука). Мы с Андреем Гавриловичем объездили весь Крым, забираясь в самые глухие заповедные его уголки. Обязательно посещали виноградники и винсовхозы, где директорами были его ученики. Дегустации лучших сортов винограда и коллекционных вин остались в памяти на всю жизнь…

 

1946-1948 гг.

ШКОЛА-2. Эти годы не оставили особенно ярких впечатлений. Учеба шла ровно. Великолепный преподаватель русского и украинского (!) языков и литературы Лидия Константиновна с удовлетворением отмечала мои успехи в "мове". Через год я избавился от единственной тройки по украинскому языку в матрикуле, через два – от четверки, а в 8- м классе мое сочинение о творчестве Леси Украинки получило высший балл с припиской: "зразковий виклад матерiалу та яскравий вираз думок!". Труднее всего мне давалась математика, но усилия Бориса Львовича Кремера дали и здесь хороший результат.

Немецкий язык нам преподавала Мильда Давыдовна. Она начинала урок пословицей "Mit Geduld und Zeit kommt man weit" ("терпенье и труд все перетрут"), а кончала стихами Гейне или Гете. С ними связано мое первое стихотворение-перевод:

В бедной пастушеской хижине
Под каждый новый год
Являлась прекрасная девушка.
Вестник весенний погод…

Она родилась не в долине,
Не знали совсем ее там.
Напрасно старались иные
Пройти по ее следам…

Вообще, преподавательский коллектив школы был очень хорошим и те противоречия, которые возникали при организации совместных вечеров с ближайшими женскими школами, были связаны в основном с нашим юношеским максимализмом…

Одним из основных моих занятий была борьба с заиканием (я пел песни и читал стихи, сперва про себя, потом вслух) и с туберкулезом (врачи опасались моей плохой наследственности). Помогло купание в море, сперва летом, потом осенью, весной и даже зимой. Одесса привыкла к мальчику на велосипеде, который буксирует на длинном поводке огромный сенбернар Бари, приобретенный теткой взамен верной Леди. Потихоньку выучился плавать. Бари сопровождал меня в воде, иногда сильно царапая огромными лапами. Несколько раз он спасал меня от мальчишек, которые зарились на мой велосипед. Короткое "фас" – и они разбегались… Звание инструктора служебного собаководства было первым, которое я получил.

В 1946 г. нас, 7-классников, спешно собрали и объявили: "Пишите заявления, в 14.00 быть в райкоме комсомола". Заявления написали даже двоечники, ждем час, два, три … Никого. Я на такой "порядок" прореагировал остро и порвал заявление… Последующие разборки ни к чему не привели. Отсутствие порядка подтвердила полученная мною через 3 года почетная грамота, подписанная секретарем ЦК ВЛКСМ Михайловым (по его понятиям парень, получивший золотую медаль, не может не быть комсомольцем).

В школе у меня появились новые друзья: Вовка Калевич, сын преподавательницы начальных классов нашей школы, Юрий Хаютин – из семьи врачей, профессора-прозектора и доцента-гинеколога, Александр Коциевский – из семьи служащих… Мы составили неразлучную четверку, хотя у каждого были свои интересы. "Цементировал" их я, находя общий язык с русскими (технарь Калевич, гуманитарий Коциевский) и евреями (рафинированный интеллигент Хаютин).

Бывали месяцы, когда какая-нибудь пара ссорилась и не разговаривала. Но мы все равно были неразлучны и поддерживали разговор "через третьи лица"… Не мешало нашей дружбе и материальное неравенство. Лучше других жили Хаютины, у которых была большая квартира и дача, а у Юры – сперва велосипед, затем мотоцикл ИЖ-49, позднее – автомашина "Победа"… Вторым по уровню обеспеченности, как ни странно, был Шура. Он с матерью жил бедно и долго не имел своей квартиры, но у него всегда находились свободные деньги за счет всяких операций с обменом ценных безделушек, марок или монет. Он постепенно стал известным на юге Украины коллекционером. Среднее положение занимали Калевич и я. У нас были квартиры (или комнаты), наши родные работали, но получали так мало, что обеспечивали нас только самым необходимым… Но наша юношеская дружба выдержала испытание временем, хотя я стал геологом, Калевич – математиком, Коциевский – историком, Хаютин – инженером-связистом. В 1999 г. в связи с 50-летием окончания школы, было очень приятно получить весточку из Америки от Юрия Хаютина.

С моими друзьями я часто "ходил на казенку" (так в наши годы называли пропущенные уроки). Занимались мы в это время разными полезными делами: с Юрой на теплой крыше их дачи в Аркадии читали книги из их богатой библиотеки; с Вовкой конструировали работающее на сжатом воздухе ружье (в этом нам помогал его отец, первоклассный слесарь-лекальщик); с Шуркой уезжали на Хаджибейский или Куяльницкий лиманы (трамваями туда добирались несколько часов), купались и читали Гейне. Прелесть была в том, что он был набран мелким готическим шрифтом, который "в школе не проходили…".

 

1949 г.

Виктор Дублянский. После окончания школы. 1949 г.
Обучение в мужской школе дало свои плоды и в том отношении, что в жизни нашей четверки почти до конца школы не было женщин… Попытки родителей Юры установить контакты с детьми знакомых врачей или преподавателей положительных результатов не дали. Мы перезнакомились, изредка встречались на днях рождения – и все…

Первым нарушил эту традиция я. В начале 1949 г. я зашел поздравить с Новым годом нашу первую учительницу. Лидия Павловна болела, почти ослепла, но хорошо помнила всех нас… "А ко мне на днях заходила Лина", – сказала она на прощанье. У меня в душе что- то дрогнуло: мои довоенные подруги Долли и Иза еще не вернулись в Одессу и я переписывался с ними. Особенно тесной была переписка с Долли. К восемнадцатилетию она писала мне:

Ну вот, и я уже большая,
И ты уже совсем большой.
Но жизнь летит, нам оставляя
Воспоминаний пестрый рой…

Бог с ней. Пускай она уводит
Невозвратимо день за днем.
Пойми, что счастье не проходит:
Оно ведь в том, что мы живем…

Но о Лине никто из нас ничего не знал... – "Где она живет?", – спросил я. "Она не оставила адреса, но где-то возле Нового базара…". В эти дни проходила очередная выборная кампания и доски с фамилиями избирателей тогда выставляли прямо на улице. Я "прошерстил" их и через несколько часов нашел в одном из списков фамилию ее сестры. Набрав нахальства, я иду по этому адресу. Двери открывает миниатюрная девушка с тонким лицом и огромными глазами… Лина. Она сейчас носит фамилию отца – Острова…

Лина Острова. 1949 г.
Встреча была радостной для обоих. Мы многое вспомнили. Лина рассказала, что войну прожила в Барнауле. Училась хорошо, но медаль не получила потому, что ей один из преподавателей в 7 классе поставил тройку… Родители пока остались в Барнауле. Она здесь с сестрой. Поступила на первый курс института связи, на "отлично" завершила семестр, (одна из потока) но сейчас собирается уходить из института, так как он ей не нравится. На прощание она подарила мне свою карточку с надписью: "Очень хорошо, когда друзья после долгой разлуки встречаются. Правда, Витя?" Я летел домой, как на крыльях…

Школу я закончил с золотой медалью. Наш класс вообще был очень сильным: из 27 окончивших 10-й класс медали получили 9 человек. Окончание школы было омрачено для нас депортацией нашей любимой учительницы, имеющей по мужу греческое подданство… На выпускном вечере я даже выступил в ее защиту. Тетка очень боялась, что это скажется на получении медали, но я построил выступление так, что никто кроме нас (учеников) не понял его "антиправительственной" сути…

Золотая медаль открывала мне двери всех одесских вузов. Я колебался между геологией, метеорологией и … филологией. Принял "соломоново решение": поступил на очный геологический и заочный филологический факультеты Одесского университета (тогда это разрешалось). Вместе со мной на геологию пошел мой соученик, завзятый шахматист Олег Кириченко. Елизавета Ивановна приложила некоторые усилия, чтобы повлиять на мое решение. Она познакомила меня со своими знакомыми, которые пугали меня неустроенным бытом геологов, "сырой тяжестью сапога" и другими страстями. Но я не поддался.

Лина, с которой мы встречались почти ежедневно, мое решение одобрила. Но я чувствовал какую-то горчинку, причин которой не понимал. Позже выяснилось, что, уйдя из престижного Института связи, она подпала под пресловутую "5-ю графу". В 1949 г. евреев в вузы почти не принимали… Она тоже думала выбрать профессию геолога, но мой выбор якобы закрывал ей дорогу: "Мы оба были бы лучшими, а я не хотела мешать тебе…", – призналась она через несколько лет. Она подает заявление на юридический. "Графа" сказывается и на первом же экзамене – провал… Чтобы не терять еще год, Лина поступает на французское отделение Института иностранных языков (Лингвина) – иностранный язык всегда пригодится...

Главный корпус Одесского университета им. И.И.Мечникова.
УНИВЕРСИТЕТ. Первый день на геологическом факультете – и сразу же разочарования: первая пара – лекция по зоологии, вторая – лекция по ботанике, третья – практикум по зоологии (препарируем лягушку…). А где же геология?!. Лишь на втором курсе мы поняли, что в основе необходимой геологу палеонтологии лежит знание современной фауны и флоры…

Обучение в университете приучило меня к тому, что бесполезных знаний нет. На V курсе, после нескольких пожаров в вузах страны, неожиданно ввели как обязательный предмет ОПД – "Основы пожарного дела". По этому поводу было много шуток. Но через 20 лет, при проектировании лестниц к Красной пещере, я вспомнил, что по правилам ОПД пандусы для "массовых" посетителей безопаснее, чем ступени…

После занятий нас собрал секретарь комсомольской организации факультета Иван Чабаненко1. Он сказал: "Перед вами пять лет учебы. Будут радости и горести, первые увлечения и первые соблазны. Как потратить эти годы с наибольшей пользой? О нашей специальности вам расскажут преподаватели. Но геолог – не просто специалист, знающий минералы и горные породы. Он должен уметь водить мотоцикл и автомашину, плавать и ходить на лыжах, грести и разводить в любую погоду костер, ждать несколько суток погоды и возвращающихся из маршрута товарищей…". При каждом новом "должен" он загибал палец. Пальцев на руках не хватило и он для убедительности пошевелил пальцами ног, вылезавших из рваных туфель…

– "Всему этому в вузе не учат, но вам помогут приобрести профессиональные навыки кружки, которые есть при нашей комсомольской организации". Выступление Чабаненко задело меня: школу я закончил хилым, совершенно неспортивным парнем, без особых увлечений. Сразу вспомнилось детское стихотворение "выбирай себе дружок один какой-нибудь кружок". Мои коллеги выбрали в основном "игровые" виды спорта: волейбол и баскетбол. Я же избрал набиравший тогда силу в Одессе туризм и ряд "прикладных" видов спорта. Окончил я университет с неплохим "джентльменским набором": 1-й разряд по туризму, 2-й – по гребле и плаванью, 3-й – по стрельбе и шахматам, получил права на вождение мотоцикла и автомашины. Позже я добавил к ним альпинизм (3-й разряд) и подводное плаванье (инструктор).

Забегая вперед, скажу, что все эти "уменья" очень пригодились мне не только в практической работе, но и в 1988 г., во время полуторамесячной поездки по Канаде и США. Простые американцы испытывали нашу небольшую группу "на прочность" в самых разных ситуациях: в спуске "в распорах" в колодец в пещере, в 20-мильном конном пробеге с ранчо на ранчо, в буксировке вплавь лодки с отказавшим мотором, за рулем мотоцикла, в прыжке с десятиметровой вышки в плавательном бассейне…

Работа в кружках не вовлекла меня в "функционерскую" деятельность – в комсомол я вступил лишь в аспирантуре. За три года пройдя путь от члена бюро факультета до члена райкома комсомола и достигнув предельного возраста, я тихо выбыл из этой организации.

На факультете был не очень сильный (без знаменитостей), но ровный преподавательский состав. Профессора Е.А. Гапонов, Л.Б. Розовский, И.Я. Яцко, доценты С.С. Бракин, Г.Я. Гончар, Е.Т. Малеванный, Л.И. Пазюк, В.В. Степанов были специалистами в своей узкой области и хорошо знали юг Украины. Особенно нам нравились занятия по петрографии Льва Ивановича Пазюка, на которые он всегда приносил стопку книг "корифеев", и насыщенные фактами и личными примерами лекции Льва Борисовича Розовского.

Значительно слабее был состав преподавателей, читавших нам общественные науки. Мне на всю жизнь запомнился огромный амфитеатр, где мы "слушали" ОМЛ – основы марксизма-ленинизма. Эту интересную с философских позиций науку читал доцент Фролов. Именно читал нудным, писклявым голосом, сверяясь с конспектом, с ошибками и оговорками в каждой фразе… Я составил свод его ошибок, из которого сами родились следующие строки (курсив – подлинные выражения):

Марксист Фролов читает смело,
Наотмашь рубит слов капусту
Но если посмотреть умело,
То в голове Фролова пусто…

Своею занят стрепотнею,
Он новым фáкиром явился
С платформой Троцкого крутою
Он сам с позором провалился…

Лекция нудно бежит,
Время едва истекает.
Он на марксизме лежит…
Кто-то шутя замечает.

Стихи пошли по залу, передали их и Фролову. Поэтому единственная четверка в моем выпускном матрикуле – это очень высокая оценка моих знаний ОМЛ… Но, конечно, были у нас хорошие преподаватели. Мы заслушивались лекциями профессора Я.М. Штернштейна, бегали на диспуты, которые вел доцент С.Я. Коган.

ЛИНА. Первый семестр закончился для меня вполне благополучно. Я успевал всюду: ходил на лекции и семинары, занимался в кружках, сдавал зачеты, а каждый вечер садился на старенький велосипед и ехал через весь город к Лине. Мы рассказывали друг другу о дне занятий, делились наблюдениями о преподавателях, читали. Но, конечно, и целовались…

В один из таких вечеров Лина пожаловалась: через неделю надо сделать зачетный перевод стихотворения неизвестного французского поэта периода первой революции… "В чем же дело?", – самоуверенно заявил я, – "Давай твой перевод".

…Несколько вечеров я не вставал из-за стола, исчеркал много листов бумаги. Один перевод не получался… Вышли два перевода – подстрочник (ближе к тексту) и подразмерник (ближе к ритмике стиха…). Я принес Лине оба…

Земле свободы, солнца и цветов,
Спокойной в бурю и в трудах упорной
Отдать всю кровь до капли я готов
И стать добычей времени тлетворной

Отчизну вольною, свободной увидать,
Восставшей из теснины гроба,
Что можно еще лучшего желать,
Когда кипит к врагу святая злоба?

И я люблю тебя без вычур и прикрас,
Страдающую, всю в крови и ранах.
И знаю я: пробьет возмездья час:
Восстанет Франция вновь с гибелью тирана.

Подразмерник звучал так:

Для самой прекрасной в трудах и в бою,
Но стонущей в скорби печали безмерной –
Для Родины кровь я свою отдаю,
Победы грядущей порукою верной.

О, если б свободной Отчизна была,
Восставши из гроба землею свободы!
Я в песнях твои прославлял бы дела,
Я пел бы народу свободному оды...

Я пью с любовью кровь твоих ран,
Но сердце все также преданно бьется.
И время придет: погибнет тиран,
Вновь слава и счастье тебе улыбнется

На следующей неделе Лина показала мне в зачетке две жирные пятерки…

Конечно, я познакомил Лину с моими друзьями. Они ее приняли осторожно (распад мужской компании…). Все изменилось после совершенно дурацкой истории. Мы пятеро заспорили о выпивке. Я неосторожно заявил, что устойчив к спиртному и могу выпить много. Кто- то уточнила: "А сколько?". Решили, что я выпью без закуски все, что принесут, и продержусь на ногах 4 часа. Принесли по бутылке водки, крепкого вина и пива…

Пари я выиграл и через четыре часа даже проводил друзей до лестницы. Но Лина, почуяв неладное, вернулась и до утра отхаживала меня нашатырным спиртом. После этого ее признал "своей" даже суровый Калевич. А я до сих пор от одного запаха спиртного ворочу нос…

 

1950 г.

Первые в жизни студенческие зимние каникулы я посвятил знакомству с Москвой. Меня пригласил друг нашей семьи, академик Ф.Р. Гантмахер. Как и мои родители, он кончал Одесский ИНО и был одним из лучших воспитанников "школы Шатуновского". Феликс Рувимович провел меня по центру города, а затем вручил карту Москвы и сказал, чтобы дальше я разбирался сам… Я избрал "трамвайно- троллейбусный метод", постепенно осваивая от начальной до конечной остановки маршрут за маршрутом. По вечерам мы много беседовали и я с удивлением узнал, что Гантмахер был одним из "конкурентов" моего отца… В конце каникул он вручил мне ценный подарок: только что изданную книгу А.Г. Бетехтина "Минералогия". Студенту I курса ее объем (956 страниц!) показался устрашающим. Но успокаивала дарственная надпись: "Дорогой Витя! В науке и в жизни будь всегда впереди! Твой Ф. Гантмахер". …Я не увлекся минералогией, но эта книга до сих пор стоит у меня на самом почетном месте.

Второй семестр начался для меня с сурового испытания, которое чуть не сказалось на моей дальнейшей судьбе. Со мною на курсе занималась неприметная девочка Люся Визитау. Училась она слабо и мне дали поручение подтянуть ее по математике. Я без удовольствия принял это поручение, так как не любил ни Люсю, ни математику… Через несколько занятий я почувствовал неладное. Во-первых, Люся явно страдала каким-то психическим заболеванием (ей все время мерещились какие-то ужасы), во-вторых, почувствовал, что на занятия она приходит не только ради них… Но отступать было некуда – поручение есть поручение…

На последнем занятии Люся вручила мне пакет каких-то бумаг и сказала: "Прочитай их вечером". Но я вечером был у Лины, а утром мой однокурсник, работавший раньше во 2-й части университета, сказал, что Люся отравилась… Меня сразу допросили, изъяли все переданные мне документы. Позже я узнал, что там были объяснение в любви и ряд "признаний", отражающих ее болезненную натуру. Спасла меня медицинская экспертиза, показавшая, что Люся была девушкой, и положительные отзывы кафедры и сокурсников. Но все равно похороны и пересуды в толпе были очень тяжелы и для меня, и для Лины. Она призналась, что ставшие известными последние строки дневника, посвященные мне, очень жгут ее… Они жгли и меня: наши отношения с Линой "развивались" медленно и не шли дальше дозволенного.

На мензульной съемке под Одессой. 1950 г.
На геодезической практике после I курса сложился коллектив моих вузовских друзей. В моей бригаде работали Олег Кириченко, Шура Гончар, Оля Харченко, Тамара Рунова и наш староста, фронтовик Алексей Смирнов. Наша шестерка так и прошла весь курс обучения: мы вместе выезжали на практики, готовились к зачетам и экзаменам. Правда, я обычно присоединялся к подготовке только в последний день: мы у меня или у Тамары дома быстро "пробегали" все вопросы. С другими ребятами отношения были чисто дружескими. Ближе других мне были шахматист и поэт Зорик Эдельман, импульсивный Эмиль Школьник и спокойные Леонид Эйриш и Валя Хаджи. Позже дружеские отношения сложились с ребятами младших курсов: шахматистом Костей Нестеровым, туристами Валерой Переяславской, Леонидом Перчуком, Игорем Зелениным, Эриком Ткачуком[3].

После завершения практики я совершил большой выезд в Крым. Сперва я привлек к нему Вовку Калевича и Юру Хаютина, которые "не чувствовали" гор и боялись их. Мы прошли по горнолесному заповеднику, побывали на Ай-Петри и в Большом каньоне. Об этом "походе" напоминает следующее стихотворение:

Последний шаг и Крым – как на ладони.
Скрывает дали дымки пелена,
Внизу лежит прекрасная страна,
А мы стоим, одни на горном склоне...

Движением привычным сняв рюкзак,
Вперед подавшись, затаив дыханье,
Мы смотрим вниз: туда, где Аю-Даг
Чуть-чуть курится в утреннем тумане.

Какими ты путями не пойдешь,
Куда не будешь занесен судьбою, –
Но не забыть тебе вершины Роман-Кош,
И ветра свист, и моря пред тобою...

Но Большой Каньон был последней каплей: после него Вовка и Юра уехали в Симферополь, а затем поездом вернулись в Одессу. А я спустился в Ялту, куда на огромной "России" приехала Лина… Она оказалась более стойкой напарницей и мы вдвоем прошли 22-й маршрут: Бахчисарай–Мангуп-Кале–Куйбышево–Большой Каньон–Орлиный залет–Ай-Петри–Мисхор. В Ялте мы получили значки "Турист СССР"…

Это был удивительно красивый и "чистый" поход. Мы были только вдвоем, палатки у нас не было, укрывались одним одеялом… Мне он дался нелегко и я понял, что долго так продолжаться не может… Вернувшись в Одессу, мы продолжали встречаться дома, в консерватории на традиционных "капустниках", в концертах в филармонии и в Доме Ученых, куда нам доставала контрамарки Елизавета Ивановна. Но в 50-е гг. отношение к интимным проблемам было не таким простым, как сейчас. Мы дошли до грани, переступить которую не позволяло многое. И я предложил Лине расстаться… Мои чувства отразили строки:

Помолчим... Не надо лишних слов.
Посидим, в глаза друг другу глянем,
Вспомним все – и дружбу, и любовь.

Поклянемся ж в этот вечер вновь,
Что надежд друг друга не обманем...

Ничего. Не надо говорить,
Что минуют трудные годины.
Этих лет, мой друг, не позабыть
Горечи свиданий мне не смыть,
Как не смыть со временем седины

Помолчим... Темнеет за окном.
Дай, товарищ, мне спокойно руку:
То, что было – было только сном:
Разными путями мы идем.
Примем мы как должное разлуку.

 

1951 г.

Разлука далась нам очень тяжело. Нас тянуло друг к другу. Тетка видела это, но молчала. Но в один из вечеров она сказала мне: "Я рада, что вы расстались. Лина неплохая девочка, но тебе надо следовать завещанию бабушки…". Я ничего не знал о завещании. Оказалось, что последние слова Марии Владимировны были: "Витя, не женись на еврейке…". Меня это глубоко поразило: в наших семьях все друзья – евреи, в них никогда и не пахло антисемитизмом… Тетка тоже была смущена и в оправдание сказала, что это результат воспитания Марии Владимировны, которая закончила Институт благородных девиц…

Практика после II курса была геологической. Мы прошли пешком по Бугу, познакомились с изверженными породами Украинского кристаллического щита, увидели своими глазами, что такое "будинаж", побывали в графитовых шахтах Завалья, поныряли со скал Мертвовода, поискали красивую палеогеновую фауну в окрестностях Вознесенска.

Перед началом занятий мне пришлось "рубить хвосты". Я имел задолженность по заочному филологическому обучению. К этому времени у меня были сданы зачеты и экзамены за I и часть II курса. Особенно мне понравился курс латыни, который потом очень пригодился (большинство геологических терминов имеет латинские корни). Но те предметы, которые появились на втором курсе, казались мне лишними. И я ушел с филфака, но писать не бросал. Отзвуком этого увлечения осталась любовь к переводам и стихотворным дискуссиям по отдельным понравившимся строкам и рифмам. Я переводил немецких (Г. Гейне, И. Гете, Ф. Шиллер), французских (В. Гюго), венгерских (Ш. Петефи), польских (А. Мицкевич), украинских (Т. Шевченко) поэтов. Запомнились строки Генриха Гейне:

Весенним дивным ароматом
Прозрачный воздух напоен.
Стоит от полдня до заката
Над полем жаворонка звон.

Ему в ответ и я пытаюсь
Запеть на радостный мотив.
Но сердце, грустью наполняясь,
Вдруг вносит скорбный корректив.

Но все свое ведет проказник:
"К чему, поэт, ты так угрюм?
Смотри, вокруг весенний праздник,
А ты все полон скорбных дум?

Оставь заботы и печали,
О радостном пиши, поэт.
Такие песни ведь слагали
До нас за много сотен лет..."

Венгерский поэт-революционер Шандор Петефи в 1844 г. писал:

Ах, любовь! Любовь упряма,
Глубока, темна как яма.
С той поры как я влюбился
Я как в яму провалился...

Более чем через 100 лет я отвечаю ему:

Вот так-так! Любовь – и яма!
Рассмешил меня ты прямо.
До чего договорился...
А еще кричит: "влюбился"!

Часто стихотворные строки рождались на лекциях или скучных докладах. Мне понравились рифмы несколько тяжеловесных строчек Павла Антокольского (30-е гг.):

...Самое лучшее слово на свете – дорога.
Честная, жесткая дружба с пространством земли,
Хочешь – как в кинематографе, только вели,
Жизнь повторится сначала, моя недотрога…

Я отвечаю ему (1955 г.):

Самое лучшее слово на свете – дорога.
Не потому, что объехал пространства земли,
Но потому, что пути привели
Снова к тебе, дорогая моя недотрога!

Сидящий рядом Горик Кофф (ныне доктор наук, известный инженер-геолог), у которого были какие-то "сердечные" проблемы, достает блокнот и дает свой вариант:

Вьется змеею, приводит-уводит дорога,
Тянется к сердцу и рвется непрочная нить,
Только, быть может, ты для меня – недотрога,
А для другого, поверь мне, боюсь говорить...

Так стихи сопровождали меня всю жизнь.

 

1952 г.

КАХОВКА. Из событий III курса в памяти остались три. На заседании научного студенческого кружка я сделал свой первый доклад "Карст Крыма", в котором показал, что входы в известные тогда пещеры Крыма "ложатся" на сетку разломов с простиранием 40° и 130°. В те годы мы еще не слышали о "планетарной" трещиноватости профессора С.С. Шульца и это был чисто эмпирический материал...

Подмосковье. На фоне Истринского монастыря. 1952 г.
Зимой я совершил лыжный поход по Подмосковью. Если учесть, что я стал на лыжи первый раз в жизни, то понятно, почему он запомнился… Но, конечно, это были и заснеженные леса, и развалины сожженных церквей, и Истринское водохранилище, под лед которого, открыв шлюзы, в 1941 г. наши гидрологи пустили немецкие танки…

Третье событие – производственная практика на строительстве Каховской ГЭС. О ней следует рассказать особо. Это была пора "великих сталинских строек". И нас, весь III и IV курс, направили на одну из них. 50 человек толпятся в Управлении Каховской экспедиции. Направление у всех одно: "наблюдатель на скважину".

И вдруг предложение: "нужны трое сильных ребят на кессон". Мы не знаем, что это такое, но, как в армии, делаем шаг вперед… И попадаем в объятия строжайшей комиссии. Кессонные работы сродни водолазным и здесь очень строгий отбор… Пять дней нас осматривали врачи. На шестой меня забраковал невропатолог: сказались контузии военных лет.

Иду обратно в Управление. "Мест нет…". А у меня нет денег (стипендия давно кончилась) и жить негде… Стою в растерянности. Вдруг входит высокий лысый мужчина, главный гидрогеолог экспедиции Николай Александрович Огильви, и предлагает: "Прорабом поймы пойдете?". За спиной у меня два курса. Что такое пойма – я уже знаю, прорабом на заводе был мой отец… "Пойду", – выпаливаю я…

Керн буровой скважины диаметром 1100 мм. 1952 г.
Последствия своего отчаянного шага я осознал на следующий день на утренней планерке. Каховская ГЭС строится в основном на пойме Днепра шириной несколько километров. Здесь одновременно бурится более 100 скважин. Задание на день: на скважине 11 – посадить башмак на грунт; скважину 18 – оттартать; скважину 21 – затампонировать; на скважине 42 – провести откачку; на скважине 87 – провести нагнетание и так далее… Я записываю все это в специально выданный деловой блокнот и внутренне холодею: я не знаю почти ни одного из этих терминов… Ведь нам еще не читали спецпредметы… Кроме того были еще две трудности: на всех скважинах работали наблюдателями мои одно- и старшекурсники, а буровые бригады составлены из заключенных…

Но мир не без добрых людей. На всю жизнь я запомнил техника Сергея Черныша, который сперва популярно объяснял мне мое задание, а затем не менее популярно, но совсем в других выражениях от моего имени доводил его до буровых бригад…

Шли дни и постепенно все стало на мес??о. Практика у нас два месяца. Но главный инженер-геолог стройки Л.А. Молоков попросил меня задержаться еще на пару месяцев. Дело в том, что материалы по каждой скважине я сдавал в технический отдел, где производили все расчеты и выполняли чертежи. Но в техотделе работали одни женщины, кто заболел, кто ушел в декрет… А я проявил "нездоровую инициативу" – начал сам по вечерам обрабатывать данные по скважинам и сдавать не полуфабрикат, а уже готовые листы… Для этого мне пришлось осваивать логарифмическую линейку, которая и сейчас лежит у меня рядом с компьютером (для многих операций она удобнее и даже быстрее)…

…Я уехал из Каховки через 4 месяца, на купленном на первые заработанные деньги мотоцикле М-1-А, в обиходе называемом "Макакой". Это была удивительная, почти лишенная подвески конструкция, о которой грубоватый доцент-географ Ф.Е. Петрунь, видя, как я катаю девочек на задней, сделанной из диванных пружин "сидушке", заявил: "Перед употреблением взбалтывать…". Но это была очень легкая, хорошо проходимая машина, которую в колхозе оценил даже наш декан, незабвенный Александр Михайлович Смирнов… А материалы, собранные в Каховке, легли в основу моей дипломной работы.

 

1953 г.

ДИСПУТ. Из обучения на IV курсе больше всего запомнился диспут об антигляциолизме. В нем участвовали, с одной стороны, – все профессора-геологи, географы и биологи нашего университета, с другой, – киевский профессор Иван Григорьевич Пидопличко. Это был могучий мужчина с казацким чубом, который поражал манерой держаться, темпераментом, речью… И еще – знаниями, которые "подавили" не только студентов, но и наших преподавателей.

Суть диспута проста. Общепринятая теория оледенения гласит, что в четвертичное время Земля пережила несколько оледенений, во время которых существенно менялись климат, флора и фауна. Именно в это время шло становление человека, которому приходилось бороться не только с силами природы, но и с пещерными медведями, тиграми, гиенами… С детства нам знакомы романы Рони-старшего "Битва за огонь", "За мамонтами" и др. Для нас – одесситов это было особенно близким, так как в геологическом музее на третьем этаже стояли великолепные скелеты мамонта и пещерного медведя, а в катакомбах под городом чекист Тимофей Грицай, ныне сотрудник музея, нашел пещеру с костями и копролитами (окаменевшими экскрементами) сотен гиен…

Пидопличко напрочь отрицал эти азбучные истины… Он утверждал, что оледенений вообще не было, что моренные отложения севера Русской равнины – это морские отложения, что… и т.д. Диспут был великолепен. На каждое возражение он отвечал: "Брикнер (или другой не менее известный ученый) в такой-то работе, на такой-то странице пишет: …". И шла длинная цитата на русском или иностранном языках… Его пытались "подловить", принеся из библиотеки цитируемые им книги. Все было тщетно…

Был прав Пидопличко или нет, но диспут кончился посрамлением одесских специалистов. После его отъезда наши преподаватели, чтобы снизить "эффект Пидопличко", даже провели специальные лекции. Лет десять спустя я встретился в Киеве с директором института Зоологии, академиком Пидопличко и рассказал о нашем восприятии диспута. "Одесситы были не худшими из моих оппонентов", – печально улыбнулся академик. Только что из его института по распоряжению ЦК КПСС "за украинский национализм" было уволено несколько десятков сотрудников. В их числе находился и человек, за которого я пришел просить: начальник палеозоологического отряда нашей экспедиции, молодой, талантливый Юрий Бачинский. Эти действия на десятилетия затормозили развитие палеозоологического направления изучения карста на Украине…

Рядовой Виктор Дублянский и сержант Алексей Смирнов. Одесса. 1953 г.
Еще одним запоминающимся событием было обучение на военной кафедре, готовившей из нас артиллеристов-гаубичников "калибра 122 мм". Кафедрой заведовал генерал-лейтенант Дульщиков. Он читал нам курс тактики и его любимым методическим приемом были "стимулирующие" вопросы: "В 1942 году немцы бросили на нас тысячу… ЧЕГО?". Поднятый с места студент должен был закончить: "танков, товарищ генерал…". Но один раз он "попался". Рассказывая о схеме построения артиллерийского огня батареи, Дульщиков закончил: "Теперь мы все это заштри- …ЧТО?". Вызванный студент испуганно молчит. – "мелом, товарищи…", – под радостный смех аудитории закончил генерал.

Второй колоритной фигурой военной кафедры был полковник Лянгузов. Бывший офицер генерального штаба, он читал лекции доходчиво и очень образно. Того же он требовал от нас, что бывало нечасто. Прослушав сбивчивый ответ, он грустно изрекал:

"Шел медведь по болоту,
Стал на колоду,
Бултых в воду…
Там он мок-мок, кис-кис,
Выкис, вылез, высох –
Стал на колоду,
Бултых в воду…"

Запоминающимися были и наши шахматные баталии. Геологический факультет выставлял довольно сильную команду: на первой доске Костя Нестеров (кандидат в мастера), на второй и третьей – Зорик Эдельман и Леонид Эйриш (1-й разряд), на четвертой – Олег Кириченко (2-й разряд). На пятой доске играл я (3-й разряд). Команду геологов тренировал сам гроссмейстер Геллер.

Нас тренировал сам Ефим Геллер. 1953 г.
Нашим постоянным соперником была более сильная команда математиков, где на всех досках играли мастера или кандидаты в мастера спорта. Так как в ежегодных олимпиадах был "комплексный зачет", шахматы иногда решали судьбу первого места среди факультетов. И часто получалось так, что все определяли партии на четвертой и пятой досках.

Импульсивный Олег Кириченко начинал игру молча. Создав приличную позицию, он начинал бегать по залу, крича: "Все, он в трубе…". Затем крики смолкали и слышалось печальное: "Ну, я и лопух…". Мне обычно доставались значительно более сильные партнеры. Я был слаб в теории, но силен в комбинационной борьбе. Нестеров готовил мне какой-нибудь самый запутанный дебют, а дальше я разбирался сам. Противники это знали и, начиная партию, смеялись: "Посмотрим, что нам сегодня приготовил Костя". Обычно я его не подводил…

Летом 1953 г. мы отпраздновали свадьбу Юры Хаютина и нашей общей знакомой из женской школы № 33 Меи Абрамовой. Юра учился в институте связи и вообще был стопроцентный "технарь". Мея, хотя по семейной традиции кончала математический факультет, по интересам была гуманитарием. Мы недоумевали, что может связывать их – вот если бы Мея и Шура… После регистрации собрались на даче у Хаютиных. Было много гостей, врачей и преподавателей. Они заняли самые почетные места рядом с новобрачными и их родителями. Приносят высокие зеленые бутылки с грузинским вином. Поднимают первый тост, все пьют до дна… На лицах тех, кому досталось это вино, гамма чувств… Жених первым приходит в себя: "К-а-ажется, это проявитель…". Немая сцена, затем паника среди врачей… Нам, в конце стола, где сидели менее почетные гости, "проявителя" не досталось и я шепчу Вовке Калевичу: "Если не выпьют закрепитель – все пропало". …Через несколько лет семья, действительно, распалась и Мея ушла к Шурке…

В 1953 г. скончался Сталин. Это было огромное горе для страны… Чтобы ни говорили о нем сейчас, мало кто из нас выдерживал 10- минутный почетный караул под часами главного корпуса университета, у портрета Сталина. Девочки падали в обморок, парни сменялись, шатаясь…

Для меня эта дата знаменательна еще одним событием. Зимой я возвращался домой на мотоцикле, у которого спускало заднее колесо и я подкачивал его на каждом квартале. На одном из перекрестков стоят три женщины. Они пропускают меня, но вдруг из-за них выдвигается старушка… Я останавливаюсь, она "наезжает" на меня и падает через переднее колесо… Ее подняли, посмеялись и я уехал с миром, не догадавшись снять показания присутствовавших. Но через неделю получил повестку в суд, где меня обвиняли в том, что я сбил старушку и убежал… Дело приобретало неприятный оборот. Старушку уговорили получить с меня компенсацию на лечение… Через три дня после смерти Сталина меня вызвали в автоинспекцию и без всяких разъяснений вернули изъятые права. А еще через день я прочитал в газетах об амнистии…

Вторую производственную практику 1953 г. я и сын нашего доцента- гидрогеолога Шура Гончар провели как техники-геологи Проектного института № 3 Теплоэнергопроекта. Первая часть нашего задания заключалась в определении источников водоснабжения одного из районов г. Керчи и карьера известняков на Второй гряде Крымских гор. Мы оба имели права вождения мотоцикла, и так как литр бензина стоил столько же, сколько 4 стакана газированной воды, погрузили мой мотоцикл на теплоход и прибыли в Крым.

Задание было непростым – в районе Керчи и на Второй гряде воды немного. С помощью известных крымских гидрогеологов В.В. и Р.Н. Колюбинских мы кое-как справились с ним. В Керчи нам пришлось поработать в архивах завода имени Войкова и поднять десятки разрезов буровых скважин. На Второй гряде – обследовать источники района, подняться на останцы Чуфут-Кале, Тепе-Кермен и Мангуп-Кале, чтобы посмотреть, как собирали и сохраняли воду в средневековье… Здесь мы оценили мой верный М-1-А. Он, действительно как макака, карабкался по скальным тропам и лихо спускался по мергелистым осыпям южных склонов крымских куэст…

Одесса. Сухой лиман. 1953 г.
О второй части нашей практики я часто вспоминал в 2005 г., когда по телевизору показывали бесконечный сериал "Исцеление любовью". События сериала происходят как раз на Сухом лимане под Одессой. В 1953 г. было решено соединить его судоходным каналом с морем и оборудовать здесь порт для сыпучих грузов. Но лиман заполнен илом мощностью до 20 м. Нам было поручено ручное бурение створа скважин через лиман. Бурение проводилось с суши и плашкоута. Особенно запомнились полеты "ласточкой" с 12-метрового копра (иначе до воды не долетишь…) и плававшие в лимане огромные, почти метровые сине-фиолетовые медузы…

ТУРИЗМ. На IV курсе я увлекся туризмом. В Одессе была сильная секция и хорошие традиции. У многих на слуху были мастер спорта географ Юра Каминский, геолог Вера Ефремова, библиотекарь Мария Мыслина, инженер Игорь Чопп… Зимой мы совершили довольно сложный поход по Карелии, пройдя более 250 км. Побывали и в Петрозаводске, где директором Олонецкого тракторного завода работал брат моей школьной подруги Борис Одлис. Вспоминая Одессу, он много интересного рассказал о Карелии и посоветовал обязательно посетить источник "Марциальные воды", открытый еще Петром Великим. До сих пор я показываю студентам написанный им "Указ на докторские правила", которые он, "милосердствуя к своим подданным яко Отец, повелевает исполнять, дабы непорядочным употреблением оных не мог никто своему здоровью повредить".

Карелия. Пятиминутный отдых. 1953 г.
После возвращения мне было поручено руководство маршрутно-квалификационной комиссией Одесской областной туристской секции. Это довольно сложный, "бюрократический" участок работы и я постарался наладить ее как можно лучше: собирал библиографию, литературу и картографические материалы по разным туристским районам страны. Они пригодились мне, но много позже, уже на работе.

Не забывал я и о стихах. После войны в студенческих кругах была очень популярной пародия на Евгения Онегина, судя по колориту, созданная кем-то из москвичей. Я написал "пародию на пародию", или как сейчас говорят – "ремейк", об одесских туристах. Она содержит более сотни строф. Приведу лишь несколько из них.

…Но почему, читатель спросит,
О юных девах слова нет?
Где пол прекрасный, что приносит
Нам столько радостей и бед?
И почему со строк поэмы,
Которую с восторгом все мы
Читаем, не глядит на нас
Лукавство темно-карих глаз?
Ведь это из-за их улыбки.
Каминский не пошел в поход,
А Игорь Чопп на Новый Год
Сменил тоску у детской зыбки…
Извольте убедиться вновь,
Что стоит женская любовь…

Как звать ее? Марусей, Анной?
Ба, Таней! Именем таким
Страницы нашего романа
Мы не впервые окрестим.
Оно приятно, очень звучно,
Но с ним должны быть неразлучны
Рейсшина, циркуль и конспект,
Зачетной сессии проспект,
Слегка усталая улыбка,
С чернющей пяткою капрон,
На танцах – медленный бостон
И непременная завивка...
Мне тошно о таких писать,
К тому ж – строфу пора кончать.

Но наша Таня, слава богу,
Была совсем других кровей:
В капроны не рядила ногу
И не поганила бровей.
В штанах по городу бродила,
С парнями вместе водку пила,
Спортивным спуском – хоть с небес.
Не девка – прямо сущий бес!
Стройна, как серна молодая
(С горбом. А все виной – рюкзак),
Она, усталости не зная,
Взбиралась и на Чатыр-Даг,
И на Казбек, и на Говерлу,
На Петрос, и на Башкару...

Никто не мог быстрее Тани
Удобный брод в реке найти,
Обед сварить из всякой дряни
Иль марку вновь переплести,
Блатную песню спеть задорно,
Штормовку починить проворно,
Промокший высушить кисель,
Из тростника сделать свирель,
Пройти под дождиком с рюкзаком,
С тоской гоняя комаров,
От пастбищ и до ледников,
Проделавши верст тридцать с гаком,
И трудный одолевши путь,
Под снегом где-нибудь заснуть…
…Итак, она звалась Татьяной

Ее восторженный поэт
Сравнить решился бы с Дианой...
Но горного загара цвет,
Все повидавшая штормовка,
В рюкзаке – длинная веревка,
Ботинок аховский размер…
Плохой поэт избрал пример!
И к этому добавить нужно
Весьма потертые штаны,
Из коих видно, без сомненья,
"Туристское происхожденье".
И явно нашему поэту,

Мало бродившему по свету,
Воображенья не занять,
Раз мог в пылу стихосложенья
С прекрасной Дианой поравнять
Такое "чудное виденье"…

И так далее. В поэме было все: и письмо Татьяны, и ответ Евгения. Кончалась она так:

Вы догадались уж заране,
Что повар – это наш герой…
Вот завтрак он дает Татьяне,
От ужаса почти немой,
И, в ожиданье разговора,
С боязнью тайной в наглом взоре,
Себя переборовши, он
Решился первый на поклон.
Татьяна холодно спросила,
Давно ль он здесь, откуда он,
И не из их ли он сторон?
Потом к палатке обратила
Спокойный взгляд, скользнула вон,
И недвижим остался он...

Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине
В начале нашего романа
В такой же дикой стороне
Внушил любовь и уваженье,
Теперь забыла оскорбленье?
Та, от которой он хранит
Письмо, где чувство говорит,
Где все наружу, все так гладко?
Та Таня... Или это сон?
Та девочка, к которой он
Сумел придти ночью в палатку?
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?

Едва живой от удивленья,
Герой наш следует за ней,
И, поборовши все сомненья,
Решает помириться с ней.
Но Таня, подойдя к палатке,
Ему ответила лишь кратко,
Свое спокойствие храня,
И за былое не браня:
"Сейчас на Здарского палатку,
Где летом прошлым я жила,
Сменить я право б не смогла
Инструкторскую полудатку.
Теперь – иные времена.
Любовь – другому отдана...".

И больше не сказав ни слова,
С поднятой гордо головой,
Так же строга, так же сурова,
Ушла. Остался наш герой.
Пока он тут стоял, бесился,
Старший инструктор появился,
И, за прогул строго взыскав,
На кухню он его послал…
Но тут героя моего,
В минуту, злую для него
Я оставляю. Он со славой,
С позором кончил ли сезон –
Не знаю. Ведь я сам влюблен…

Таким я был на 5-м курсе. 1953 г.
Окончание IV курса завершилось еще одним событием. Лингвин, где срок обучения не пять, а четыре года, закончила Лина. Она направлена в одну из школ Овидиопольского района. Я пришел на вокзал проводить ее. Она была очень грустна… Вечером я набросал несколько строк:

Второй прозвенел звонок,
Стоит под парами поезд.
Вокруг нас – людской поток,
Но мы на перроне – двое.

Вокруг прощанья слова,
Надежды на новые встречи.
Твоя склонена голова,
Но твердо подняты плечи.

На письма мои к тебе
Не буду я ждать ответа.
Но здесь, на перроне, в толпе
Не думаю я об этом.

Куда б меня жизнь ни вела,
Но в эти минуты прощанья
Я знаю – ты другом была...
Вот третий звонок. До свиданья.

И мы расстались на много лет…

МЗЫМТА. В сентябре 1953 г., после завершения практики, мы уехали на Кавказ. Планировали поход втроем: Игорь Лозовой, Валерия Переяславская и я. Но в последний момент выезд Валерии сорвался и нас осталось двое. Билеты на теплоход уже куплены и мы с Игорем, в нарушение всех правил, решаем ехать, сменив подготовленный сложный маршрут (ущелье реки Ненскра с выходом на ледники Эльбруса) на более легкий в районе Красной поляны, где на краснополянской турбазе работает одесский турист Павлик Хваль.

Игоря я знал не очень хорошо. Это был приятель Юры Хаютина по институту связи. Мы встречались у него дома и на даче, вместе купались в море. По туризму я знал его как крепкого парня, совершившего зимой сложный поход по Заполярью. Билеты у нас палубные, дешевые. Однако до Сочи мы ехали в холле первого класса, где Игорь музицировал. Он неплохо играл на рояле и вокруг нас собралось немало народу. Рейсовый автобус быстро доставил нас по каньону Мзымты в Красную поляну.

Павлик только что вернулся из похода, радушно принял нас, познакомил с районом, помог с продуктами. Снаряжение у нас было не очень хорошим, но достаточным для прохождения маршрута. Договорились, что нас будут "подстраховывать" инструктора плановых групп, с которыми наш маршрут пересекался в нескольких точках. "На Азмыче вы встретитесь с группой нашей Майечки", – сказал Павел и познакомил нас с инструктором группы, высокой стройной девушкой. Он помог нам зарегистрировать маршрут в местной КСС и мы расстались.

Кавказ. Энгельманова поляна. Майя
Два дня решили потратить на акклиматизацию, поскольку летом мы мало тренировались. Совершили прогулку на Аибгинские водопады, а затем "пробежку" на Ачишхо (24 км). Игорь оказался идеальным напарником, спокойным, знающим, много умеющим. Теперь можно и в поход…

Первая половина нашего маршрута проходила в стороне от планового. Мы прошли до сланцевого рудника и начали подъем. Тропа забирала вверх все круче и круче. Кончился пихтовый лес и мы вышли на субальпику. Идти было тяжело, так как ноги разъезжались в раскисших сланцах. "Почему здесь столько воды?", – спрашивает Игорь. Ответ на этот вопрос я получил через 20 лет (вода конденсационная)… Вышли на приметную скалу Коготь и повернули на запад, в долину Уруштена. Еще десяток километров и мы у цели – ледника Холодного. Переночевав у скальных выходов мрамора, мы повернули обратно и из района Когтя начали спуск в долину Мзымты. На одной из полян, заросшей малиной, мы подняли стадо кабанов. Разъяренный секач перешел в атаку и нам пришлось укрываться на деревьях. Стадо с недовольными фырканьем ушло по тропе. Мы не рискнули идти следом и начали спуск к реке прямо по сухому руслу ручья. Это было ошибкой, так как мы вышли к притоку Мзымты без тропы и пришлось искать место для переправы. Когда вышли на Азмыч, группа Майи уже ушла.

На третий день мы догнали плановую группу на Энгельмановой поляне. Здесь находился заброшенный дом пасечника, огромный чердак которого отдан туристам. На поляне сошлись две группы: идущая на север (Майи Бесединой) и идущая на юг (Елены Вилькен). Обе девушки – географы четвертого курса Ростовского университета. Для них работа на турбазе – производственная практика. Они оживленно рассказывают нам о маршруте, который за лето проходят уже пятый раз. Особенно усердствует Майя, бывшая на первом, "инструкторском" выходе вместе с Павликом. Она показывает нам верхние уровни весеннего снега на деревьях в 5-6 метрах над головой…

Четвертый день мы провели на красивом озере Кардывач, на пятый – через Ахукдарский перевал перевалили в долину Лашипсе. Попив нарзан в Авадхаре, мы добрались до озера Рица и быстро спустились к морю. В Хосте на пляже встретили группы Майи, Павлика и Лены. Вместе провели приятный вечер, расцеловались и расстались. Я не ожидал, что эта встреча будет иметь какое-нибудь продолжение. Хотя на теплоходе сложились строки, полные "местного колорита":

Вернувшись домой, я, наверно, не раз,
В такой же тихий, лунный вечер
Вспомню осенний седой Кавказ,
Лагерь в Хосте и нашу встречу...

Вспомню весь туристский поход:
В палатках зябкие ночи,
Крутые тропки на Ачишхо,
В огнях сияющий Сочи,

Веселую песню, тяжелый рюкзак,
Шипящие струи нарзана,
"Мечту туриста" – грязный чердак
Меж зелени Энгельмана,

Веселую синь горных озер,
Овец пугливых отары,
Прилипшие где-то на склонах гор,
И пихтовый лес Авадхары,

Крутые изгибы дороги лесной,
Манящую прелесть Рицы...
Но знаю – лишь о тебе одной
Так вспоминать не годится.

Мы будем друзьями и вместе не раз
В такой же тихий лунный вечер
Вспомним ставший родным Кавказ,
Лагерь в Хосте и нашу встречу...

 

1954 г.

ДИПЛОМ. Наступил последний год учебы. Я был не одним отличником на курсе: оценки имели на балл выше Алеша Смирнов и Эмиль Школьник (злополучная четверка у Фролова…). Не знаю, что повлияло на выбор комиссии, но на V курсе я стал Сталинским стипендиатом… С этого времени я с юмором отношусь к чинам и званиям: часто их определяют случай или конъюнктура…

Лучшими на V курсе были лекции доцента Ивана Федоровича Бурлая. Он читал нам курс "Обработка данных гидрогеологических наблюдений" и все время сокрушался, что у него, гидролога, мало конкретных гидрогеологических примеров для расчетов. Я предложил ему использовать материалы, привезенные мной из Каховки. Он просмотрел их и сделал неожиданное предложение: "Это великолепный материал для дипломной работы. После доработки их можно представить как кандидатскую диссертацию". Мы договорились, что Бурлай после окончания вуза берет меня в аспирантуру. Я сдаю все экзамены, мы готовим совместную работу по математической обработке гидрогеологических материалов.

Такой расклад несколько удивил меня. Я считал (и считаю сейчас), что после окончания вуза человек должен поработать на производстве, а только потом думать об аспирантуре. Особенно это важно в геологии. Но перспективы, намеченные Иваном Федоровичем, были так заманчивы…

Кольский полуостров. На льду озера Имандра. 1954 г.
Я получил в деканате утвержденную на кафедре тему дипломной работы, перелистал пару книг по математической статистике… и уехал на Кольский полуостров. Это был поход высшей категории трудности, которого мне не хватало для "закрытия" первого разряда. Мы готовились к нему полгода. Я перечитал всю доступную литературу, ознакомился с геологией района. Маршрут предстоял сложный: пересечение Имандры, выход на Чуна-Тундру, спуск в Мончегорск, второе пересечение Имандры, обход Хибин с севера, выход на озеро Кунийок, пересечение Хибин, выход на Кировск. Я знал немного об этих местах из рассказов тети Инны, которая жила здесь в 1935-1937 гг… Это был суровый, но интересный край… Завораживали названия гор (вершина Юкспор, ущелье Петрелиуса) и минералов (чего стоила хотя бы "саамская кровь" – эвдиалит!).

Наша группа состояла из 7 человек. Руководил ею опытный Леонид Перчук (ныне доктор наук, профессор МГУ…). Несмотря на суровые погодные условия, маршрут мы прошли хорошо. Даже произошел пикантный случай. В поезде мы встретились с группой туристов – мастеров спорта из Ленинграда. Они познакомились с нашим маршрутом, осмотрели оборудование, лыжи, печку. "Ну, ребята, далеко вы не уйдете", – заключили они. У них был несколько более сложный маршрут, пересекающийся с нашим в двух местах. На спуске с Сальных тундр мы встретили их. "Ушлые одесситы… Далеко же вы добрались" – удивились они. Второй раз мы встретились на озере Кунийок. После сильнейшей пурги на Имандре у них появились обмороженные, которых пришлось отправить домой. Остаток их группы присоединился к нашей…

Из Ленинграда наша группа вернулась в Одессу, а я отправил с нею лыжи и ненужное снаряжение и поехал … на Кавказ к Майе. Познакомился с ее родителями и с районом Кавминвод (Ессентуки, Пятигорск, Кисловодск), поднялись на Машук, полюбовались Эльбрусом… Ее отношение к родителям меня настораживало, но все искупали непосредственность и живость. Не обратил я внимания и на замечание отца Майи о ее сложном характере.

Из Ессентуков я вернулся домой и взялся за дипломную работу. Бурлай во время моей поездки беспокоился и несколько раз звонил тетке. Вернувшись, я сказал ему: "Вы дали мне задание, я его выполню в срок". В начале мая ему на стол легла полностью готовая работа. Далась она мне нелегко (слишком много математики). Кроме того, я раздобыл портативную немецкую машинку "Триумф" и первым на курсе представил не рукописную, а отпечатанную работу… Защита прошла благополучно, правда, Лев Борисович Розовский обвинил меня в "игре в цыфирки". Это был сигнал, которого я не понял.

Алтай. Трудно вести топосъемку с лошади.
АЛТАЙ. После окончания вуза я уехал на Алтай. Это был огромный, насыщенный впечатлениям поход. Нас было пятеро: я, Павлик Хваль, Вера Ефремова, Игорь Чопп и Зоя Панфилова. Сперва доехали поездом до Москвы. Летом 1954 г. был "снят" запрет на фотографирование на улицах города (было в нашей истории и такое…). Мы воспользовались этим и два дня бегали, снимая Кремль, памятники, ВДНХ… Затем три дня тянулись поездом через Новосибирск-Барнаул- Бийск.

В Бийске сели на попутную автомашину и проехали Чуйским трактом через перевал Чикет-Аман до поселка Иня. Отсюда начинался пеший маршрут по Катуни, Аргуту, через Чуйские белки в альплагерь Актру, на Акташское месторождение ртути с выходом на Чулышман, спуском на Телецкое озеро и сплав вниз по Бие до Бийска… За 40 дней пришлось пройти около 350 км пешком, 50 км – проехать на лошадях (большинство из нас до сих пор только видели их на картинке…), пересечь Телецкое озеро на карбасе, сплавиться по Бие на лодках…

Это был очень разнообразный маршрут, который пополнил мои геологические знания. Я увидел троговые долины, мощную разломную тектонику, полигональные почвы и карстовые районы. После того, как водитель "попробовал" медовухи и заехал в погреб, мне пришлось садиться за руль трехтонки, а на Телецком озере выступать напарником Зои в соревновании байдарочников… Наша группа была очень дружной и нам не помешал даже почти не прекращавшийся весь поход дождь, на перевалах переходящий в снег…

На каждого члена нашей группы я написал эпиграммы. Запомнились несколько из них:

Завхоз наш строгий Павлик Хваль
Своим любимым словом "Чудо"
Встречает все: Алтая даль
И вкусно сваренное блюдо.

На отдельных этапах мы шли тяжело нагруженными (у мужчин рюкзаки весили более 50, у женщин – 35 кг). В начале маршрута Зоя нашла в кустах малины огромные оленьи рога. Ей очень захотелось видеть их дома над тахтой. "Мальчики, помогите…", – попросила она. Но пуд рогов на наши рюкзаки – явный перебор… Зоя скептически оглядела нас и приторочила рога к своему рюкзаку… В результате родилась эпиграмма:

Женскую натуру не поймешь в века…
Действительно, как можно совместить
То, что одним привычно наставлять рога,
Другим – рога носить…

На меня эпиграмма была "профессиональной":

Алтай. Но и с земли не легче… 1954 г.
Компас – премудрость не слишком большая,
Но Виктор занес в этот поход
В свой небольшой полевой блокнот,
Кажется, все хребты Алтая…

Вернувшись из похода, я взялся за подготовку к экзаменам в аспирантуру. Это был "стандартный набор": общая геология, основы марксизма-ленинизма, немецкий язык. Все это не смущало меня, но… вдруг открылись двери и наш турист Виталий Караван вводит Майю… К ужасу тетушки она прожила у нас 20 дней. Чем мы занимались? Я показал ей Одессу и ее ближайшие окрестности, "намотав" на мотоцикле около 1000 км. Но, вероятно, не только этим, так как после ее отъезда оказалось, что все три экзамена я впервые в жизни сдал на тройки…

К счастью, конкурса не было. После собеседования, где я честно повинился перед своими преподавателями в своих грехах, я был зачислен в аспирантуру. Первый год прошел напряженно. Выяснилось, что Иван Федорович Бурлай не будет моим руководителем… Сказались кафедральные трения, отзвуком которых было замечание об "игре в цыфирки". Моим руководителем назначили профессора Ивана Яковлевича Яцко, который очень нудно и совершенно формально читал нам курс палеонтологии. Он предложил мне "рутинную" и неинтересную тему "Геология и гидрогеология долины реки Тилигул". Всего-то этой полусухой реки 200 км…

Я все же гидрогеолог и поэтому осторожно "поправил" его: "может быть лучше не долины, а бассейна?". – "Ну, берите бассейн", – безразлично махнул он рукой…

ТИЛИГУЛ. Второй вопрос – как сделать "диссертабельной" такую тему? Я решил объездить бассейн Тилигула на мотоцикле. Асфальта тогда на юге Одесской области почти не было: его пересекали две дороги, вымощенные гранитной брусчаткой. На моей "макаке" – это сомнительное удовольствие… Но объездить – мало. После классических работ Андрусова и Православлева, Ласкарева и Гапонова в геологии мне делать нечего… Исследования Макова и Гончара "закрывали" гидрогеологический блок. После долгих раздумий я решил заняться гидрохимией четвертичных водоносных горизонтов, которые были основным источником сельского водоснабжения. Но в те годы еще не было полевых лабораторий и поэтому пришлось консультироваться с химиками и создавать свою походную лабораторию.

 

1955 г.

На сдачу кандидатских экзаменов и подготовку к полевым работам ушел год. Так как Майя была далеко, я "реабилитировался" и все экзамены сдал на "отлично". А с ней шла неровная переписка:

За окном одна за одной
Тускло мерцают зарницы.
Между мной и тобой широко
Легли конспектов станицы.

Тебе завтра – экзамен сдавать,
А учебников – целая груда.
Я не буду тебе мешать,
Но рядом с тобою буду.

Не буду тебе мешать,
Писать беспокойные письма,
Тайком о разлуке вздыхать,
Гоня тревожные мысли,

Говорят, страдают любя,
Что в любви и тоска прекрасна.
Я не тоскую – я верю в тебя,
Жду писем. Пока – напрасно...

МАЙЯ. В мае 1955 г. я поехал в Ростов-на-Дону. Туда летал небольшой ИЛ-2 с посадкой в Запорожье. Майя кончала в этом году университет и боялась, что ее распределят на Цимлянское водохранилище: "Там я обязательно укушусь змеей", – жаловалась она. В те годы молодежь испытывала "корейский синдром": многие считали войну в Корее началом 3-ей мировой… Несколько ее подруг перед распределением вышли замуж. Мы тоже "не устояли" и расписались.

Майя осталась в Ростове кончать учебные дела, а потом уехала домой, а я вернулся в Одессу и "обрадовал" тетушку. Сейчас мы часто жалуемся на "современную" молодежь. Но разве мы вели себя лучше по отношению к нашим близким?

Мы договорились с Майей, что я заеду за ней на Кавказ и помогу перебраться в Одессу. Но у меня пропадал летний сезон. Чтобы увидеть что-то новое, я решил доехать до Сухуми, оттуда через Клухорский перевал добраться до Домбая, а там – Черкесск и рукой подать до Ессентуков.

Кавказ. Кош на подходе к Клухорскому перевалу
Я много читал о Клухорском перевале. Через него проходила построенная нашими военными строителями в конце XIX в. Военно- Сухумская дорога. В ХХ в. она была заброшена: ее использовали только летом, в основном местные жители и туристы. В 1943 г. немцы захватили Клухорский перевал и спустились вниз по ущелью на несколько десятков километров на Черноморское побережье. Выбить их оттуда удалось с большим трудом и жертвами, так как обученных воевать в горах частей у нас не было…

Клухорский перевал пользовался дурной славой среди туристов. Здесь бывали грабежи, убийства и насилия, причем абхазцы "грешили" на абазинов, абазины – на сванов, сваны – на черкесов. От Южного до Северного приютов и обратно группы шли с вооруженной охраной. Поэтому мое решение было авантюрой…

Действительность оказалась еще хуже. Я шел с легким рюкзаком, где была "цивильная одежда", плащ-палатка и немного продуктов. Южный приют я обошел лесом, но видел, как готовится к выходу плановая группа. Ее сопровождали милиционеры на лошадях. Я быстро прошел пологий участок долины и добрался до начала подъема. Хорошо нахоженная тропа уходила через лавинное тело на правый берег Клухора. Но на скальном левом берегу я четко вижу дорогу, которая несколькими серпантинами набирает высоту, а затем высоко над долиной уходит в тот трог, куда шла тропа. И я решил не идти тропой, а сразу набрать высоту…

Серпантин, который местами осыпался, я прошел легко. Сверху хорошо видно, как плановая группа ушла налево, по тропе. Я двинулся дальше. Внезапно увидел разбитый пулемет и около него разбросанные взрывом кости… Стало жутко: по этой дороге явно давно никто не ходил… Дальше дорога вообще уничтожена обвалом или взрывом. С трудом, но обхожу провал. За ним опять следы войны: стреляные гильзы, обрывки снаряжения. Мы, дети войны, многое знали. На курсах в Красноярске я проходил и минное дело. Присматриваюсь и с ужасом вижу, что дорога минирована… Пришлось уходить на скалы и немыслимым в обычной ситуации маршрутом спускаться в трог сверху…

Вечерело и я понял, что придется ночевать в троге, в котором немцы оборудовали небольшой аэродром. Нашлись и старые заброшенные землянки. Я устроился в одной из них, где был небольшой очаг и запас дров, развел огонь, подогрел тушенку, сварил кисель... Спать не спал, прислушивался.

Ночью раздался звон копыт и гортанные голоса. В землянку вошли трое. Поздоровались. Уже хорошо! Я предложил им свой скромный харч. Не отказались. Поели и начали что-то обсуждать на своем языке. Затем устроили мне "допрос". Я честно рассказал все. Старший осуждающе посмотрел на меня и сказал: "В наших горах так не ходят. Тебя могли убить". Я пытался отшутиться, что не будут же они убивать меня. "Мы-то не будем, но ОНИ…". Кто это "они" осталось тайной.

Утром меня посадили на запасную лошадь и мы быстро поднялись почти до перевала. Затем мои спутники спешились и по еле заметной тропе ушли к Чучхурским водопадам. А я быстро добрался до Клухорского ледника, снежник которого в этот год занимал почти всю перевальную седловину, прошел мимо озера ниже ледника и, "срезая" серпантины, быстро спустился к Северному приюту. Еще день на знакомство с Домбаем и попутная автомашина уносит меня в Ессентуки… Это был суровый урок. С этого времени я самым строгим образом соблюдал все правила работы в горах. И это мне очень пригодилось: ни в одной из моих экспедиций не было серьезных ЧП…

Майя переехала в Одессу и началась наша "полусемейная" жизнь. Майю тяготило то, что мы живем в проходной комнате, где готовится еда, куда приходят гости. Тетушку тоже не очень устраивало появление лишнего человека в доме..

 

1956 г.

ДОМБАЙ. Географы "Ростова-папы" не очень нужны в перенасыщенной специалистами "Одессе-маме": все попытки устроить Майю на работу в городе не увенчались успехом, а за город она ехать даже на время отказалась…Не очень складывались и отношения с друзьями: Майя оказалась человеком очень высокой самооценки. Обидевшись на что-нибудь, она несколько раз уезжала домой.

Летом мы провели большой поход по Западному Кавказу, пройдя "змейкой" 11 перевалов через Главный хребет. Мы "связали" этим маршрутом знакомые места Красной Поляны и Домбая. Весна была очень снежной, что осложнило поход: из 250 км маршрута по снегу пришлось идти около 180. Лавиноопасными были даже обычно бесснежные перевалы. Когда мы зашли "отметиться" на КСС в Домбае, то там удивились: с севера на юг все маршруты закрыты… Пришлось писать подробное объяснение, как мы прошли.

Поход 1956 г. пополнил мои геологические познания: мы неоднократно пересекли надвиг, разделяющий вулканический и сланцевый Кавказ, чуть не попали в "прыгающую" лавину на Лашипсе, "познакомились" со свежим селевым потоком под перевалом Цегеркер, осмотрели знаменитый Каменный мост на Бзыби, подивились разному рисунку речной сети в долинах Аксаута и Маруха. Самое яркое впечатление – рудник на северном склоне Бзыбского хребта. Он заложен в глинистых сланцах, которые рассекают медно- пирротиновые жилы. Рудник состоит из 13 многоярусных штолен, соединенных вертикальными шахтами. Самая большая – "Железная пещера". Десятиметровый спуск приводит в пологую 50-метровую выработку шириной до 30 и высотой до 15 м. На ее стенах и потолке видны ниши и уступы, которые образовались при огневом (породу нагревали кострами, а затем обливали водой) и механическом (с использованием каменных молотов) способах добычи. В штольнях обнаружено около 50 молотов, обломки деревянной крепи и глиняных сосудов эпохи бронзы. Согласно радиоуглеродным датировкам выработка эксплуатировалась в конце 3 тысячелетия – VIII в. до н.э. Это самая древняя из крупных выработок в Мире.

Особенность нашего похода – его высокая познавательность. Мы специально собрали группу из людей разной подготовки и интересов. Ядро ее составляли самые сильные спортсмены, которые прошли маршрут полностью, включая все радиальные выходы. Более "слабая" часть оставалась на дневки в селах или просто на красивых полянах. Она занималась историей (Шура Коциевский), ботаникой (Майя Беседина), этнографией (Наташа Крыжановская). Затем происходил "обмен информацией". Так мы узнали о таинственных племенах аланов, об истории села Псху, о ядовитых рододендронах, взяток с которых берут только местные пчелы, имеющие длинные хоботки…

Вернувшись в Одессу, мы защитили на отлично отчет о походе, хотя его радиальность вызвала вопросы. Вскоре в Одесской секции произошел раскол. Об этом хорошо сказано в сборнике очерков об одесском туризме "Нет дороге окончанья…", который прислал мне в 2003 г. нынешний президент (ох, уж эта президентомания…) Одесской областной Федерации туризма Георгий Гергая:

"В 1956 г. на VII городской конференции ведущие туристы, члены президиума Дублянский, Хваль, Чопп, Шульга подняли вопрос о нарушениях в формировании групп и оформлении документации походов. Председатель секции Вера Ефремова знала о предстоящей критике. Приближенные лица не давали им говорить, перебивали оскорбительными выкриками. Это была настоящая обструкция против четырех активных спортсменов, немало сделавших для становления одесского туризма. Они ушли из секции…".

Дальше оценка событий расходится. Некоторые считают, что это борьба "стариков", которым уже недоступны сложные походы, с молодежью.

На мой взгляд, причина была в другом: мы стояли за туризм как активную форму познания, серьезно готовились к походам, привозили из них образцы, гербарии, писали популярные книги… Именно такой была книга Игоря Чоппа "На туристских тропах", в которой он описал наши походы по Кавказу и Алтаю. Наши же оппоненты видели в туризме только набор километров и перевалов… Работа в одесской туристской секции профессионально дала мне очень много. Я вспоминаю об этих годах с большой теплотой и благодарностью.

Одесса. Долина реки Тилигул. Мотоцикл – основной инструмент подготовки кандидатской диссертации. 1956 г.
После кавказского похода я провел три месяца на Тилигуле. Наездил более 5 тыс. км, сделал более тысячи химических анализов. Выглядело это так: приезжал какой-то чудак на мотоцикле, обходил вокруг колодец, что- то записывал, опускал в него непонятные приборы (хлопушку и термометр), затем черпал воду алюминиевым бидончиком, заполнял ею баночки и уезжал. Объехав 10 колодцев, он находил уютное место, доставал ящик с реактивами и начинал "химичить". Несколько раз меня пытались побить или арестовывали "за отравление колодцев".

Бывали и другие "пикантные" ситуации. Медленно еду по селу, колеса буксуют в песке. Вдруг вижу – лежит курица. Объехал ее – выбегает хозяйка: "Ты задавил мою хохлушку. Плати….". Пришлось платить. Еду дальше – лежит мужик. "Э, нет", – подумал я, и на всякий случай объехал его другой улицей… На ночлег я обычно останавливался в школах или в самых бедных хатах, где всегда принимали лучше, чем в богатых. Но однажды в дождь я попал к пикантной вдовушке. Ночью пришлось стыдливо бежать от нее…

На Тилигуле я столкнулся с неожиданным проявлением карста: избирательным обводнением реки напорными среднесарматскими водами из глубоких ям-"ковбань" в ее русле. Однажды со мной поехала Майя, однако полевая жизнь оказалась не для нее. В наших отношениях появилась трещина – она настаивала на отъезде из Одессы ("куда угодно, лишь бы жить одним"). Она тянула меня "на танцы, в кинушку". Работу в краеведческом кружке Дома ученых, куда не без труда ее устроила тетушка, она расценивала как недостойную для географа с высшим образованием. Поэтому фильм "Разные судьбы", который шел в это время в одесских кинотеатрах, был в чем-то пророческим.

Неожиданно напомнило о себе и былое. В вузе всегда есть лаборанты, которые "знают все обо всех". Я зачем-то зашел на кафедру петрографии и мне взахлеб начали рассказывать о новой студентке- заочнице, которая оставила преподавание в школе, поступила техником в какой-то проектный институт и сейчас заочно учится у нас на факультете. Мне захотелось посмотреть на это чудо и я увидел склоненную над микроскопом Лину... Однако, лаборанты знали о нас не все…

Я не стал подходить к Лине: слишком велик был диссонанс между нею и не нашедшей себя Майей…

Далее >>


[1] Если бы я знал в 1943 г., что в 1990 г. справка об этом мне потребуется для получении пенсии... Я до сих пор не имею статуса "работал во время войны" и лишен всех связанных с этим минимальных льгот…

[2] Как человек удивительно непрактичный она везла даже бумажные цветы, которые им дарили… Ценными вещами были только несколько статуэток саксонского фарфора. А мне пригодился легкий чемодан, где я позже хранил материалы кандидатской диссертации…

[3] Многие из них стали крупными геологами, докторами наук или уже ушли из жизни…


Список комиссии | Заседания | Мероприятия | Проекты | Контакты | Спелеологи | Библиотека | Пещеры | Карты | Ссылки

All Contents Copyright©1998- ; Design by Andrey Makarov Рейтинг@Mail.ru