К.Б. СЕРАФИМОВ

ЭКСПЕДИЦИЯ ВО МРАК

 СОДЕРЖАНИЕ

К А К  С Л А Д О К  С О Н...

Как ярок свет, когда вернёшься к свету

Из глубины нахмуренной Земли!

Измерив подноготную планеты,

Подумаешь – неужто мы прошли?

Неужто нам всё это не приснилось?

И шум воды, и грохот молотка?

Меандров бесконечные теснины?

И гиря стопудового мешка [1]?

Встреча возвращающихся из Пропасти – особый ритуал. Едва вверху на тропе замаячат меж буков перемазанные глиной фи­гуры, все, кто держится на ногах, высыпают из палаток, отрываются от текущих дел. Вернулись! Каждый рад пожать изъ­еденные водой и верёвкой руки, помочь стащить сапоги, под­курить сигаретку, отвернуть заглиненную муфту мэйон рапида, поднести с кухни горячего чайку, водички умыться.

Неважно – днём или ночью возвращается группа, в лагере её ждут. Если вернулись днём – редко кто валится спать до темноты. Столько несказанного наслаждения в дивной зелени августовского леса, в переполненном запахами субтропической растительности, влажной прели, дымка костра и волшебных ку­хонных ароматов теплом воздухе… Само сознание того, что ты в любой момент можешь упасть в палатку, зарыться в сухое тепло спального мешка и спать, спать, спать! – заставляет оттяги­вать эту блаженную минуту. Предвкушение не менее волшебно, чем осуществление.

Но вот – сладостная сытая тяжесть в желудке, выкурена последняя сухая сигарета, глаза неодолимо слипаются, всё!

Как сладок сон, когда придешь на Землю

Оставленную много дней назад!

И только раны старые на теле

Не расстаются с прошлым и болят.

Болят о том, что пройдено давно,

Как будто мы опять стоим на дне!

А память, как в замедленном кино,

Прокручивает ленту этих дней.

Когда возвращаются со Дна – встречают не в лагере. Ждут у входа в Пропасть.

Но нам до Дна ещё далеко. Завтра вниз уходим мы, – первая донная четверка: Бессергенев, Рыльский, Параконный и я. План в идеале таков: катимся до базы-700, ночуем в гамаках. К этому времени группа Сергея Шалыги должна доставить верёвки, продукты и оборудование для последней базы на -900 к концу второго засифонного меандра и вернуться в базу-600. После ночевки на -700 мы подхватываем эту эстафету и идём вниз, попутно забивая крючья и навешивая снаряжение до дна 200-метрового колодца, ставим глубинную базу-1100 и в ней же ночуем. Далее выход на Дно и возвращение к базе на -1100, где уже ночует и ждёт нас вторая донная четверка Волкова. «Волки» идут на дно, мы спим и освобождаем лагерь по их возвращению, а в это время от -700 прямо ко дну скатывается последняя штурмовая четверка и начинает, возвращаясь, вы­бирать снаряжение до базы-1100, передает его группе Волкова, те несут вверх, отдают нам и... Уфф! Вся эта многоходовка отрисована на графике штурма, рассчитана по часам, но посчи­тается ли с нашими планами пещера? Не факт. «Но мы стремиться к идеалу, хоть идеал недостижим…».

Телефонная связь протянута нами только до базы-700, так что координация групп во время штурма будет сильно затрудне­на. Главное, чтобы каждая четверка строго придерживалась оговоренного вот сейчас, на земле, временного графика. В этом залог успеха. А там, как говорится, по обстановке.

* * *

Каждый из нас по-своему готовится к встрече с Пропастью. Но вот бесконечные сборы, проверка запасных лампочек, упа­ковка карбида, кембрика, крючьев, молотков, гаечных ключей, НЗ питания, спичек и курева, выписка на лейкопластырь переч­ня колодцев, таблетки, ножи, карабины, штопка обремканых комбинезонов и клейка брызговиков – всё это, наконец, закон­чено. Всё, кажется, готово. И конечно, стоит войти в Пропасть, как тут же выяснится, что это забыл, а то надо бы­ло бы сделать лучше. Но что делать? В конечном итоге и этим поверяется истинный класс кейвера – в способности предусмотреть всё возможное в своем ограниченном наборе снаряжения, чтобы потом ни о чём не жалеть. Отрываясь от земли, ты превращаешься в некую подземную человеко-машину с собственным ресурсом автономного лазания и запасом прочности от предвидимых непредвиденностей.

Есть и такой обычай на земле – провожать уходящих в её недра. Накормить, поднести транспортные мешки, угостить на прощанье сигареткой, просто похлопать по плечу. А если надо, то и сбегать в лагерь за чем-нибудь забытым впопыхах и очень необходимым. Уходить лучше на рассвете, когда всё в тебе просыпается, все внутренние аккумуляторы подзаряжены добрым отдыхом на земле, а биоритмы находятся в полном соответствии с природой.

Всё. Один за одним мы исчезаем в черном отверстии ворон­ки с надписью на краю: пропасть имени В.С.Пантюхина.

* * *

Ночь на -700 для меня выдалась беспокойной. При каждом движении гамак угрожающе потрескивает, и хотя я сам крепил его растяжки, почему-то это обстоятельство спокойствия не прибавляет. Грохнуться с двухметровой высоты на исковеркан­ный водой пол, да ещё спросонок... хоть каску надевай!

И ещё не давала покою мысль о том, что вчера группа Ша­лыги не смогла пронести мешки через второй засифонный ме­андр. Четверка до того вымоталась, что разделилась: одна двойка нашла в себе силы вернуться на -600, вторая решила остаться в подвесной базе. Это нас, конечно, устроить не могло, так как база-700 предназначалась для нас, и ещё боль­ше не радовала перспектива тащить мешки через меандр, что напрочь рушило запланированный график штурма.

С базой обошлось. Едва пройдя сифон и углубившись в ме­андр, услышали характерный скрежет и через пару минут повстречали Валеру, одного из новокузнечан, приданного в по­мощь группе транспортировки. Странно расширенные глаза и оцепенение на лице.

– Валера! Ты почему один?

– Решили с Серегой разделиться. Он на -700 ждёт.

­ Ты в порядке?

Кивок.

– Как там второй меандр?

– Длинный. Не прошли до конца.

И расширенные глаза.

– Ладно, двигай к базе, тут уже рядом.

Параконный улыбается:

– Нахлебался! Там нормально. Просто, мешки тяжело тащить.

Из всей экспедиции только Параконный уже был на дне.

Теперь он идёт, совершенно не узнавая пропасть. Высвеченная мощным светом наших карбидок, Пантюхинская открывает мно­жество ранее не замеченных им подробностей. Но всё-таки, проводник у нас есть, и это здорово. Самые обидные потери времени – от незнания верного пути.

Пару дней назад группа транспортировки сбилась с маршрута на участке, казалось бы, совершенно безобидном. Случилось это на -500 за «Пером» – пятиметровым скальным гребнем, разделяющим дно очередного колодца на две неравные половины. Следуя по течению ручья, парни неожиданно уткнулись в узость. Откуда здесь узость? Никто раньше и не упоминал о таком препятствии на этом участке! Но там, за тесниной, явственно виднелась верёвка следующей навески. Значит, надо идти. И они пошли! Таких крепких выражений в свой адрес пещера могла и не слышать. Наконец, продравшись через жуткую теснину, группа вышла к навеске..., но:

а) чужой, оставшейся с прошлого года,

б) в средней её части, откуда было хорошо видно, что верёвка начинается в нескольких метрах выше!

Можно себе представить следующий аккорд высказываний! А нужный проход, широкий и комфортный шел просто выше, над узостью – подними голову, и увидишь. Так ведь надо же поднять её – голову, и не просто, а в нужный момент!

* * *

Второй засифонный меандр начинается сразу же со дна ко­лодца с пышным названием «Пантикапей». Весь украшенный черноватыми натёками, он и правда своеобразен. Второй меандр явно является продолжением водотока, прибывающего со стороны пещеры Богуминская. Именно здесь Валерий Янович Рогожников наблюдал приход краски. Но если весь гипотетический путь от Богуминской таков?!...

И вот второй меандр: 195 метров вертикальной в попереч­нике щели, по которой приходится пробираться где-то в сред­ней её части между непроходимо сужающимися «полом» и «потол­ком». Что там Торгашинский «Шкуродер!» Шалыга всё-таки не зря дождался нас в лагере -700. Там родилось решение, ко­торое, в случае успеха, могло спасти запланированный график штурма. Уходя вниз, мы брали с собой только базу и снаряже­ние для навески до дна 200-метрового колодца. Остальные меш­ки должны были поднести к нам Андрей Волков, Кэп, Понтя и Шалыга. Причём поднести не позже, чем мы втянемся в этот са­мый огромный в пропасти колодец. Иначе либо им, либо нам придется наматывать туда-сюда лишние 200 метров спуско-подъёма, а это опять срыв графика.

Теперь наша судьба зависела от того, найдет ли в себе силы четверка Волкова.

... Хорошо, что всё когда-нибудь да кончается! Вчетвером с шестью мешками, вываливаемся из проклятущего меандра к устью колодца с очередным громким названием «Слава Севастопо­лю». Почему-то без восклицательного знака в конце. Называть бы, так уж называть!

О-о! Как приятно после дурацких узостей снова выйти в нормальную пещеру! Слева по ходу возникает очередной приток ручья. Интересно, откуда идёт эта водичка?

Если раньше нас тормозили мешки, то теперь нам прихо­дится бить крючья. Одна радость – мешки с верёвками худеют на глазах. Как приятно повесить на крюк очередной опустевший транспортник! Значит, ещё 130 метров навески осталось над головой. Продвигаемся по широким меандрам. Вода неожиданно уходит куда-то вниз, в отверстый в её шуме колодец: дальше путь и вовсе сухой. Единственное неприятное ощущение – «Пермская база» где-то на -850: зловонные остатки жизнедея­тельности лишают всякого желания задерживаться во владениях пермяков. Позже поляки вроцлавской команды Виктора Болека окрестили это место «Смердящий бивак»...

Когда подходишь к большому колодцу, это чувствуешь сразу. Тем более – когда перед тобой очень большой колодец. Можно представить восторг первопроходцев, впервые вставших на этот край! Собственно, колодца ещё не видно. Он только угадывается вперёди в гулком эхо наших голосов и падающей воды. Обвешиваем воду на 15-метровом предколодце. Здесь приходится натянуть троллей, чтобы не завершить спуск в ухо­дящей неведомо куда расщелине. По этому верёвочному мостику перебираемся на небольшую полку. Всюду следы предыдущих на­весок, уходит куда-то вниз чёрный и толстый японский трос в нейлоновом покрытии, брошены остатки перил. Выбираем стену подальше от этого опасного соседства – ещё не хватало запу­таться на спуске.

Пока забиваем в полку несущие крючья, смотрю на часы. Мы ждем группу Волкова. Мы так её ждём! Если парни нас не дого­нят, нам предстоит...

А пока после короткого перекуса в колодец уходят Юра и Кузмич. Сижу с Параконным на полке и завидую: первыми обработать под одинарную верёвку такой колодец – супер-приз! Весьма возможно, что работающие сейчас на отвесе не разделя­ют моих чувств. Но мне надо быть здесь, посередине. Чтобы иметь возможность получать информацию сверху и снизу и попы­таться правильно среагировать, принять нужное решение.

... Вот уже часа два греем с Володей полку над колодцем, курим, мёрзнем, ждем. Откуда-то снизу доносятся гулкие го­лоса и перестук молотков. Парни прошли первый 95-метровый уступ и выходят на следующий 60-метровый. Что же нам-то де­лать? Мы работаем уже 12 часов. Потому что сидеть вот так – это тоже работа, уносящая тепло и энергию.

Фортуна любит настойчивых и упорных. Здесь, конечно, есть что-то от везения, но только в части, от нас совершенно независящей. Везение – это что нет дождя на земле, что не оборвался не вовремя подточенный водой камень, что... Осталь­ное – наша работа, наше умение заставить себя сделать то, что необходимо, и так, как следует.

«Волки» не подвели. Как и полагается в приключенческом жанре, они появились в самый последний момент, когда Параконный уже начал спуск по колодцу, а я практически смирился с мыслью, что нам придется самим возвращаться за оставленными в меандре мешками. Они появились втроем: Кэп, Андрюха и Понтя, как подземные ангелы, озарив верх предко­лодца светом карбидки и огласив его радостными возгласами. Шалыга с разбитыми в предыдущем выходе коленями, вынужден был остаться на -600, и они втроем замкнули нашу тактическую цепочку. Мало того, парни ещё помогли спустить доставленные мешки на первую 95-метровую ступень Большого колодца, распе­чатав для себя -1000 метров.

И вот иду по этой кажущейся бездонной трубе. Впечатления потрясающие. Мне ещё не приходилось видеть таких объемов, поставленных дыбом. Где-то далеко внизу крохотные огоньки первой двойки. Навеска сделана грамотно – минимальное коли­чество крючьев, максимум выдумки в использовании естествен­ных точек закрепления верёвки. У болгар мы переняли способ навески на тросовые и стропяные петли, которыми охватываем подходящие выступы и проушины. Но, конечно, не обходится без проколов.

На самый верх этой бездны у нас была припасена 140-метровая испанская верёвка, купленная мной у того же Мартина в Красноярске. Суперстатик, она практически не растягивается под нагрузкой, но как-то подозрительно и очень противно скрипит меж планок решетки на спуске. Едва начав спуск, Параконный подает голос:

– Шеф! Здесь верёвка потерта.

– Сильно?

– Нормально, в принципе.

– Узел надо вязать!

– В принципе, нормально, езжай, сам посмотришь. Я ниже ухожу.

Через несколько минут начинаю спуск, внимательно всматриваясь в трассу, чтобы не проскочить опасное место. Вот оно! ... Оторопело смотрю на верёвку. С одной её стороны оплетка на добрых 10-ти сантиметрах напрочь в махрах.

– Вова! – кричу я. – Ты что, в рай захотел?!

– Повтори? – доносится с нижних перестежек.

Вот так и влетают. Отупев от усталости, потеряв часть бдительности, в стремлении сделать побыстрее. И ещё с грузом. Каждый из нас несет на себе по 2-3 тяжеленных транспортника. Что толку теперь рассуждать? Вяжу узел. Верёвка слишком близко подходит к скале, и видимо, иногда её касается. Надо переделывать закрепление. Явственно чувствую в себе борьбу желаний: ограничиться узлом в расчёте на то, что потертость возникла просто потому, что оплетка в этом месте была ослаблена – расшеркали спусковыми и всё. А вдруг нет? Вдруг это касание, трение о скалу? Тогда мой узел продержится не дольше, возникнет новая потертость, и... Страшно подумать, что может случиться. Нет, надо переделы­вать навеску.

... Колодец, как диковинный стадион трибунами, опоясан наклонными скальными полками. Длинные траверсы вдоль этих «трибун» приводят ко второму 60-метровому отвесу. Только объ­ёмное пламя карбидок не дает нам потеряться в этих велико­лепных пустотах. Почему-то приходит в голову старый анекдот:

«Что по курсу, боцман?»

«Шестивесельный баркас, капитан».

«Что по правому борту?»

«Шестивесельный баркас, капитан».

«Что по левому борту, боцман?

«Шестивесельный баркас, капитан!»

«Боцман, стряхните мандовошку с окуляра!»

Порой ощущаю себя подобным насекомым, забравшимся внутрь подзорной трубы.

С верха 60-метрового уступа наслаждаюсь зрелищем уходя­щих восвояси, к базе-600, мужиков. Они нанизаны на невидимую нить верёвки диковинными светляками: свет карбидок световыми кольцами высвечивает колоссальные стены.

Неужели мы когда-нибудь были наверху среди Гор и Солнца?

Вспомни Кавказ –

Цвет наших дней и ночей.

Вспомни Кавказ –

Хребты стоят, как стены.

Вспомни Кавказ –

Перебери не спеша

Стопку надежд,

Сложенных, как монеты.

Видишь, стоит

Над миражом мираж!

Завтра с тобой

Мы этот путь пригубим.

Ты улыбнись,

И подмигнет Гора,

Паром дохнув

Через пещеры губы...

Ты не забудь

Судьбы прищура в лицо.

Соткан наш путь

Из черноты и света.

Кто-то внизу

Высветит стены кольцом

И обручит

Нас с тишиной навеки [2].

... Мы в базе -1100. Позади 18 часов работы. Теперь, что­бы удержаться в суточном ритме, нам остается спать часов не более 6 часов. Хорошенькое дело! Но мы не можем удержаться от смеха, вспоминая последний этап спуска по Большому колод­цу.

Смешно то, что мы сбились-таки, запутались в колодце. Это ж придумать! На схеме все выглядит просто: уступ 95 метров, 60 метров, затем 22, 24 и дно колодца с желанной ба­зой. Вернее, с местом для неё, потому что саму базу надо ещё поставить. Но идя нестандартным маршрутом, по каким-то бесчисленным полкам, отвесам, маятникам и траверсам – и все это внутри одной и той же каменной трубы, мы, в конце кон­цов, могли ориентироваться только по количеству оставшейся в мешках верёвки: чёрт его знает – дно там или очередной уступ?

Пока Федор с Бессергеневым навешивают верёвки, мы с Параконным транспортируем груз. Мешков для нас двоих оказа­лось многовато, чтобы нести их все на себе, и мы излишки спускаем по старинке отдельной верёвкой. И вот – очередная обширная полка, усыпанная глыбами, на которую по дальней стене с шумом струится сверкающий ручей. Дует капитально. Стоит остановиться, и чувствуешь, как покрываешься инеем. Федя уходит в очередной отвес. Пока он забивает крюк, мы го­товим вязанку мешков к спуску.

– Свободно! – это Кузмич. – Иду ниже!

– Давай спускай! – следом уходит на отвес Бессергенев. – Спускай мешки, я сопровождаю!

Травим с Параконным верёвку. Тяжеленная получилась вя­занка!

– Сто-оп! – доносится снизу, и мы мгновенно тормозим спуск, держим тугую струну верёвки.

– Что там?

– Непонятно, уступ, какой-то! – это Федя. – Сейчас посмотрим.

Держим мешки. Спина начинает противно ныть от напряже­ния. Вот идиот, не встегнул верёвку в спускер! А с другой стороны, без крюка спускаем – куда потом от мешков денешься?

Держим мешки. Это начинает надоедать.

– Вовка, – говорю Параконному. – Я подержу один, а ты выйди на край и посмотри, чем они там занимаются.

Держать одному не менее хреново. Параконный с присущим ему бесстрашием выходит на самый край.

– Не видно ни фига!

– Э-эй! – вдруг доносится снизу. – Вы чего там делаете?

– ...?! (Здравствуй, дурень, Новый год!)

– Дак мы на дне давно! Спускайтесь!

– А мешки?

– Мешки? Вот они мешки. Висят почему-то над самым дном. У вас что – верёвка зацепилась?

Плохо иметь хорошую реакцию! И теперь, лёжа в каменном кармане, отгороженном от колодца полиэтиленовыми занавесями, мы покатываемся со смеху. База -1100! Это прекрасно!

* * *

Что же есть – Глубина?

Я теперь не скажу.

Раньше было всё как-то понятней.

Мы вернулись со Дна,

Мы уже наверху,

И, ей Богу, не тянет обратно!

Только где-то внутри

Всё дрожит та струна,

И наш путь в глубину продолжается.

Может быть, старина,

Глубина – это Риск?

Подскажи, если можешь, пожалуйста.

Неужели мы уже на земле? Я лежу в палатке, прислушиваясь к таким знакомым, но будто забытым, звукам букового леса, окружающего лагерь. Вчера наша четверка вышла из Пантю­хинской, и пещера всё ещё звучит в каждой клеточке моего те­ла. Выбираюсь из-под полога, зелень и солнце бьют по глазам радостной гаммой. Вокруг палатки развешены на просушку мно­гочисленные подземные одёжки и снаряжение. Чёрт, надо же порвать комбинезон на последнем 10-метровом колодце! Красный бельгийский комбинезон, который я так удачно купил у Васи Вилисова в Адлерском аэропорту за 400 рублей. Бешеные день­ги, но зато как в нём работалось! И обо что порвал? О нашу советскую тросовую лестницу, болтавшуюся в этом отвесе со времен прошлых экспедиций!

Слышу Борькин голос:

– Мама! Папа проснулся!

Старший, Алешка, бросает свою дымокурню у корней рядом стоящего бука, где он старательно пробует на огонь остатки разнообразного экспедиционного барахла, улыбается:

– Доброе утро! Ну как?

Глубина – это, знаешь...,

Когда не до сна

Там, на тысяче сто или ниже,

Когда мокрые спальники

Паром дымят,

И Пещера в лицо тебе дышит.

Это шепот каскадов

И посвист камней,

Это страх вперемешку с восторгом,

Это крик камнепадов

В густой тишине

И колодцы в величии строгом.

От палаток, в два ряда расставленных по поляне, улыба­ется новокузнечанин Володя Параконный, в своей красной, сши­той из государственного флага СССР, жилетке с серпом и моло­том на спине. У кострища на кухне греется белоусовец Федор Кузмич. Рыльский один из самых молодых в нашей четверке, но – Федор Кузмич. Есть за что.

Люба колдует у котлов, и оттуда соблазнительно пахнет съестным. Земля! База! Люба улыбается от котлов.

Скрипя костями, подхожу к разрезу пропасти, привязанному на дереве посреди лагеря. При виде этой «портянки» с силуэ­тами колодцев и меандров испытываешь уважение – на добрых два метра вытянулась она по стволу. У карты Бессергенев.

– Привет, Митрич!

– Привет! Были, что ли?

– Были. Как там сейчас мужики...

А ещё – это лица

Друзей у свечи,

Тех, что слов не бросают на ветер.

И ручей по стене,

Что живительно чист,

И тот крюк, что последний на свете.

Кто же может сказать,

Что же есть – Глубина?

Мы не знаем, хоть вышли оттуда.

Только, видно, опять

Нас потянет она,

Где-то в душах оставшись под спудом.

Молча смотрим с Бессергеневым на схему, и трудно представить, что ещё вчера мы пробирались вот по этим от­весам, меж двумя прихотливо отрисованными на бумаге линиями. Если нас нанести на эту карту, то в масштабе мы будем едва заметными точками...

* * *

Что запомнилось мне в нашем броске на Дно? Почти 500 метров вниз, те же 500 наверх. И все за 18 часов. Стартовый груз – 4 мешка навески и одна 10-литровая полиэтиленовая банка с флюоресцеином – биологически безвредным красителем для трассирования водотоков.

Проход в глубину открывается буквально под нашим спаль­ным мешком – среди глыб каменного навала насквозь прошибае­мого струйками ручья. Пожалуй, это самое мокрое место на всем маршруте. Если не считать придонного каскада колодцев, где нам, от усталости, наверно, не удалось как следует об­весить поток. Все остальное слилось в единую цепь полуразмы­тых картин штурма, где каждый последующий шаг похож на предыдущий. И только отдельные картины впечатались в память с непостижимой резкостью.

Например, момент, когда на предпоследнем колодце вдруг обнаружили трение под самым верхним крюком. Федор уже внизу, уходит вниз Юра, мы с Параконным на широкой полке, простреливаемой шрапнелью водопада. Бессергенев замечает трение, в нерешительности останавливается. Мне приходит в голову простой и эффективный в таких случаях выход – оттяж­ка, отклоняющее закрепление. Но беда в том, что не за что её закрепить: навеска идёт по левой стене, правая метрах в трёх. Сращиваем запасные репшнуры, пытаемся закрепить за карровые ребра: не выдерживая нагрузки, они один за одним обламываются. Здесь все изъедено водой. Наконец, с трудом обвязываем здоровенную глыбу, что высится на полке по правой стене – закладки и другое снаряжение давно кончилось. Натя­гиваем оттяжку струной, отрывая рапель от стены, и Юра скользит вниз.

– Свободно!

Пока Параконный пристегивается, стою у этой глыбы, оперевшись на неё спиной. Даже не закурить – сеет тонкая во­дяная взвесь. Да и пойду скоро. Володя нагружает рапель, де­лает пару шагов вниз, и вдруг... я ощущаю, как глыба за моей спиной шевелится и ползет на меня. Этого ещё не хватало! Что есть силы упираюсь сапогами в пол – этакая смесь атланта с кариатидой! Держу. А куда деваться? Глыба ослабляет напор.

– Свободно!

Самому-то как идти? Четырежды козел! Подкладка! Отвязываю оттяжку, мастерю из обрывка транспортника подобие подкладки, привязываю к крюку. Всех и дел. А то – глы­бы подпирать!

... Последний отвес каскада, в сверкающих искрах брызг, норовящих залить карбидку. Пролезаем под упавшим откуда-то каменным блоком, взбираемся на осыпь. Мы на месте базы-1450. «Горбатая» галерея радует глаз обширностью размеров. Здесь остатки полиэтиленового занавеса, видимо, защищавшего лагерь от брызг из близкого колодца. Пока мужики варганят перекус, идём с Параконным высыпать флюоресцеин в уходящий из-под основного каскада поток. Через несколько минут упираемся в сифон. Пора. Открываем герметически запечатанную банку и на­чинаем вытряхивать кроваво красный порошок в воду. Размеши­ваем краску сапогами, которые немедленно приобретают ту же окраску. Даже не верится, что эта кровь при дальнейшем раз­бавлении приобретет нежный зеленый оттенок. Все. Пусть Кли­менко с Резваном ставят свои ловушки. Где-то наш маячок вып­лывет на поверхность. Но где?

... Пантюхинская в нижней части напоминает мне Сумган. Те же высоченные галереи, лабиринтами разбегающиеся в неве­домое, сторожкая тишина и белоснежные натеки на сумрачных сводах. В одном месте со стены свисают верёвки: сюда прихо­дят начавшиеся сотней метров выше «штаны»– разветвление основного хода. И сюда же во время паводка приходит основной поток. Поэтому мы пошли другой «штаниной». Толстая глина на полу, окатанные глыбы. Спускаемся в несколько отвесиков и останавливаемся перед последним 10-метровым колодцем. В него можно спуститься просто так, спортивным. Но...

– Давай, Кузмич! – говорю я. – Твое право на последний крюк.

Федором забито большинство крючьев придонной части. Его неутомимые руки ловко вертят пробойник, молоток нарушает ти­шину Дна. Наш последний крюк и оставленное здесь тросовое ушко. Дальше навесок нет. Это – «Экватор».

... Слоняемся по обширным галереям, тычемся в ручьи и сифончики. Это просто прогулка. Что-либо искать здесь в нашу задачу не входит. Стремиться ещё дальше вниз через узкий по­лусифон, чтобы достичь номинально нижайшей точки – мальчише­ство. Мы сделали свое дело, сделали первое SRT–прохождение и составили первое SRT–описание глубочайшей (с одним входом) пропасти планеты. Теперь нас ждёт дорога наверх. Неужели над нами полтора километра горных пород?

Что ж, пора. Мы все в отличной форме, даже донимавшая Юру головной болью простуда притихла.

Один за одним, придерживая друг другу хвост рапели, ввинчиваемся в бесконечную спираль подъёма к Солнцу.

Что же есть – Глубина?

Я теперь не скажу.

Ну а ты?

Нет?

Ну, видишь? Тем паче!

Мы вернулись со Дна.

Мы вернулись со Дна.

Мы вернулись.

А как же иначе [3].

Г Л У Б И Н А.

Мы на слух узнаем

Гул винтов вертолётных,

Снова вечер пришёл,

И болит голова...

Там, за дальним хребтом,

Лишь гудят самолеты,

Да плывут облака,

Как комки дымных ват [4].

Вот и всё. Мы сидим на куче мешков, сложенных на вертолётном бугре высоко над Пантюхинской: Люба, Алёшка с Борькой и мы с Параконным. Остались позади дни и ночи штурма, и даже праздничный банкет в наземном лагере под буками Абаца уже кажется далеким и нереальным.

Мы одиноки в этом непогодном запустении Бзыби. Мы ждём вертолёт, который, как по мановению волшебной палочки, перенесет нас на желанное побережье. Туда, к морю, теплому песку и душным ночам под пальмами.

Мы читаем подряд

Все обрывки газеты.

Стало море одной

Из запретнейших тем.

Мы не курим с утра –

Вышли все сигареты.

Охраняем мешки

На проклятом хребте.

Да, курева нет напрочь, и это делает наше ожидание ещё более томительным.

Алёшка подходит, присаживается рядышком, лукаво смотрит на нас с Параконным.

– Пап, а я знаю, чего вы хотите!

– Ну?

– Да чего уж там! Принести?

Заинтригованные, следим за его манипуляциями. Алешка подходит к своему рюкзачку, расстегивает карман, что-то достает и приносит нам на открытой ладошке:

– Вот! У меня там ещё две заначено!

Мы не силах сдержать восторженных междометий – на ладош­ке диковинной величины самокрутка из чистой махорки! Милый ты мой маленький!

Потом Олег Гвоздев усмехнется на наш рассказ об Алешки­ном подарке:

– То-то я на банкете смотрю – куда что девается? Только сверну кому-нибудь козью ногу – Алешка: «Дядь Олег, давай передам!»

Под ногами Абац –

Там и наша пещера...

Было всё так давно,

Но ни дня не забыть!

Сколько ж нам прозябать?

А с Арабики ветер

Вновь несет облака

По ущелью Бзыби.

Удивительное дело – сколько ни бери, курево обязательно кончается за день до срока! И тогда начинаются народные страдания, в поисках барски разбросанных в первые дни экспе­диции «бычков», перерываются все окружающие лагерь кусты, перетряхиваются рюкзаки и палатки, высыпается мусор из карманов анораков и штормовок.

Воспитанный в лучших экспедиционных традициях, Борька мой как-то учинил мне страшный конфуз на автобусной останов­ке. Случилось это сразу по приезду с Пантюхинской. Соскучив­шись по доченьке Каролинке, которой едва пошел второй годик, мы всем семейством отправились погулять. И вот стоим на ос­тановке, прилично одетые, народу довольно много, вокруг та­кая задумчивая тишина. И вдруг эту тишину прорезает громкий борькин шепот, слышный, кажется, на соседнем перекрестке:

– Па-ап! Па-ап!

– Что, маленький?

– Па-ап, смотри, какой «бычок» возле урны! Надо?

– ...!

Будет-нет вертолёт?

Снова вечер подходит.

Где же все мужики?

Иль лежат во хмелу?

Мы давно на Земле,

И тоска нас изводит

В этом Богом давно

Позабытом углу.

Не дождаться уже,

Видно, нам вертолёта –

Снежный пух облаков

Облепил белый свет.

Над погасшим костром

Гаснут грустные ноты ­

Ни на ломаный грош

Настроения нет.

Это уже «отходняк»: реакция на все пережитое в экспеди­ции. Ещё недавно мы были под землей. Дно – наше, но это только половина. Какое! Большая половина работы оставалась вперёди.

Семь часов сна в базе-1100 – чертовски мало для отдыха после такой работы! Кажется, только закрыли глаза, а нас уже будят поднявшиеся со дна парни второй «волковской» четверки. Это крепкая команда. Но вот третья...

За время нашего отсутствия на земле, в составе третьей штурмовой четверки произошли некоторые перемены, оставившие от старого состава только двойку Ван-Куришко. Эта пара заме­чательно сработалась и обрела прочный душевный контакт. На месте выбывших из четверки Коли Петрова и новокузнечанина Валеры образовалась вакансия, на которую реально претендова­ли несколько человек. И тогда заявку на Дно сделали усть-ка­меногорец Сергей Хардиков и феодосиец Володя Салимов. Об этом мы узнали в базе-700, где расположилась на ноч­лег двойка Ван-Куришко. Они далеко оторвались от своих то­варищей и несколько недовольно поведали о планах Салимо­ва-Хардикова.

– Ты, Шеф, подумай. Они не дойдут, – Саша Ван настроен очень категорично. ­– Они и сейчас идут слишком медленно. Пройдут немного, сядут, покурят, пожуют.

– Где они сейчас?

– Скорее всего, в базе-600.

– Связь что ли между базами не работает?

– Работала... Но там пока молчат. Спят, наверно.

­ Понятно.

– Так ты подумай, Шеф. Их вниз нельзя пускать.

– Посмотрим.

Вот ещё незадача. В последней группе явно конфликтная ситуация: молодые, полные сил и задора Саша и Паша и более зрелые, несколько медлительные Хардиков и Салимов.

Почему не пошёл Серега Вержанский? Технически он подго­товлен не хуже Вана с Куришко, разве что опыта поменьше. Ну и что делать с этой последней двойкой? Внизу нужны четверо. Думай не думай, а времени на смену состава уже нет. Самое простое решение: пусть идут до куда их хватит. Мужики са­мостоятельные, зарываться сверх меры не станут. В крайнем случае – повернут назад.

На подходе к базе-600 загадал: посмотрю, как будут вставать с ночёвки – я должен почувствовать их заряженность на успех. Если она есть – пойдут и дойдут, если нет я это почувствую.

База-600. Трясу Хардикова за плечо и мучаюсь от неожи­данной жалости: парни спят тяжело, в каждую чёрточку расслабленных сном лиц въелась усталость. Но мы должны их разбудить, потому что их время на отдых истекло. Мы должны занять место в лагере и отдохнуть – за последние четверо су­ток мы спали не более 20 часов, – по 6-7 часов на ночёвку. И ещё потому, что это их шанс увидеть Дно.

Они поднимаются, как сомнамбулы, с трудом продираясь сквозь тяжелую одурь сна. Ветер, свистящий по галерее, быстро выдувает последние остатки сонного тепла, принуждает двигаться. Парни смотрят тревожно – от моего решения зависит судьба их попытки. И мне тяжело от сознания этого.

Наверно, для властолюбцев, именно в этом сладостность власти. Тобой решается судьба: чья – неважно. И всё зависит не только от объективности, профессиональности твоего реше­ния, но и – вот в этом-то, кажется, самое главное! – от воз­можности поступить в полном соответствии с желанием только собственной левой пятки. А значит – через власть самоут­вердиться, свести счёты, покарать... И значит – учить, поу­чать, восходить к непогрешимости, безошибочности, к кепке «Великого Учителя» или венчику «Спасителя и Наставника», на­местнику Бога на Земле.

Вот она – наркотическая притягательность власти! Но так­же, как далеко не все люди по природе своей могут стать наркоманами и алкоголиками, так и не всем по душе отрава властоимства. Как наркотик, власть необратимо деформирует личность. Причём задевает всех – так или иначе попадающих в её сферу. Власть – обратная сторона рабства, и подобно ему, так же присуща, как и неприемлема человеческой сущности. В вечной внутренней борьбе раба и властелина проходит жизнь, формируется каждая личность.

Что касается меня – я не люблю власть. Принимаю её, как необходимость, когда не могу ничего изменить, но не люб­лю. Моя стихия – в равновесии раба и властелина: сообщество свободных, самостоятельных и равных по возможностям. Идеаль­ная среда обитания – общество горизонтального построения, без подлых иерархических пирамид, с вершин которых властолюбцы так славно попирают наши с вами головы.

Скажете, нет такой среды? Есть. Это плоскость, некая поверхность, проходящая в наше время через все вершины су­ществующих иерархических пирамид – выше которых нет ничего: это сфера Высшей власти. Конечно, и президенты наши не чувствуют себя в безопасности, не могут насладиться в полной мере свободой своего Поля. Но причиной тому – только хлип­кость самих пирамид, на которых вознесена сегодня среда иде­ального жизнеобитания – она постоянно колеблется от волнений и катаклизмов, сотрясающих изнутри пирамиды стран и народов.

Когда мы уходим в горы – мы уходим в некую собственную Среду оптимального жизнеобитания, в некую поверхность, уже сегодня отстраненную от пирамид. И решая что-либо за других, мы нарушаем равновесие. Если только не остаемся между собой в согласии относительно верности принятого решения. Становясь в иерархическую структуру – любую, пусть это экспедиция или коммерческий банк – мы должны добровольно принять правила игры, причём примерив самые худшие их последствия на самих себя. Ан нет! Мы норовим приложить не­кое условие к другим, бездумно обходя себя стороной. В экспедиции мы играем по правилам признанным всеми. Ре­шение руководителя может оспариваться только после экспеди­ции. Это потом тебя можно проклясть, обидеться на всю жизнь, презирать, или наоборот, хлопать по плечу и восторгаться. Все это потом – в момент действия решение должно выпол­няться.

Решение должно выполняться. Именно поэтому надо его правильно принять. Именно потому лучше решать за себя. И именно поэтому проще, когда кто-нибудь всё-таки за тебя решает, оставляя тебе потом право (потом, когда ты уже зна­ешь, чем все это кончилось!) обрушить свои претензии на его голову: «Я же говорил!»

Не проходит и двух часов, как мы расстаемся: наша чет­верка засыпает в тепле лагеря-600, двойка Хардикова углубля­ется в предсифонную галерею. Мы не видим их ухода – сон тя­желой лапой глушит все вокруг. А они уходят вниз. Внешне: без единого колебания. Они идут, чтобы реализовать свой Шанс, который многим кажется призрачным. Но кто из нас может до конца точно оценить чужой шанс?

Что касается меня, я отпускаю их легко, без особых сом­нений. Мне внушают доверие эти медлительные фигуры, мешкова­тые от рассованных по всем мыслимым и немыслимым местам при­пасов. Не герои – но Путники. Помните? Дорогу осилит идущий. Парни с таким аппетитом не отступают с половины дороги. Нельзя сказать, что я ни разу не пожалел об этом своем решении. Восторгу моему не было предела, когда проснувшись, мы с Бессергеневым принялись обшаривать лагерь в тщетных по­исках хоть крошки табака. Хардиков аккуратно собрал все наши сигареты и унёс ко дну. Наверно, полагал, что нам уже курить вредно – каких-то 600 метров, и мы под буками!

* * *

Вертолёт поднимается, и мы припадаем к иллюминаторам. За какие-то секунды проплывает внизу усеянный цепочками воронок Абац, скользят под винтами темно-зеленые кудри буковых скло­нов. Затем резко проваливается вниз бездна Бзыбского ущелья. По правому борту сказочными цепями разворачивается Арабика, но и она уже заслонена кручами ближних отрогов. Бессергенев, необычно умытый, в разлёте своих по-мушкетерски длинных во­лос, улыбается от дверей пилотской кабины, показывает большой палец. Летим! Перебираюсь к нему, и через лобовое стекло вглядываюсь в приближающееся марево черноморского побережья.

Море! Долгожданное, оно распахивается над игрушечно при­лепившимися к исчерченному домами берегу, высотными коробка­ми Гагр. Светлые полоски пляжей, кипень белого прибоя, игру­шечный кораблик на синей воде. Море!

В кроссовках фирмы «Адидас»

В кромешной тьме, как будто вражеский лазутчик,

Не разбирая, прямо в грязь,

Куда, скажите, вы торопитесь, Поручик?

В канистре, видимо, не квас

И не бензин – у вас походка фигуриста!

Ах, этот Западный Кавказ –

Места паломничества спелеотуристов!

Кто это сказал?

«Когда после пещеры выйдешь на пляж, тогда понимаешь – вот это Спелеология. Всё остальное были только подходы…».

Леселидзе принял нас влажной испариной субтропиков, не­мыслимым ароматом цветущих растений, сплетающимися с волшеб­ными запахами шашлыка и «Изабеллы» прибрежного кабачка под всеобъемлющим именем «Бочка».

И море, море – волшебный мир ласковых волн, горячего солнца и великого спокойствия души!

Конец спектакля – гаснет свет.

Окончен бал, звучат последние аккорды.

Перевалить бы парапет

И в гальку теплую уткнуться сытой мордой!

Чуть приоткрылся мутный глаз,

Рука опять привычно тянется к канистре:

Ах, этот Западный Кавказ –

Места паломничества спелеотуристов!

– Борисыч! Тут по твою душу.

Ба-а! Какие люди! Виктор Комаров, известный подводник из Рязани, с ним неизвестный парень спелеологической комплек­ции. Так и есть – это Виктор Болек, руководитель польской группы, которая, оказывается, идёт в Пантюхинскую вслед за нами, в этом сентябре.

И вот сидим на горячей гальке пляжа, дети плещутся в ласковых волнах, парни потягивают вино, Виктор записывает, а я перелистываю потертый красный блокнот, обновляя в памяти описание навесок по бесчисленным отвесам пропасти – первое СРТ-описание Пантюхинской. Путь проложен и он не будет пустовать.

Пару месяцев спустя я получу письмо из Вроцлава:

«Дорогой Константин Борисович.

Я посылаю тебе письмо об успехах нашей экспедиции, как мы и договорились в Леселидзе. Нам не повезло дойти до дна. Мы дошли только до -1050.

Наша экспедиция началась 4 сентября. Присутствовали 7 поляков и 8 спелеологов из Краснодара. До бивака на Сифоне (-635) мы работали с поверхности и дошли до него на чет­вертом выходе 8 сентября. На этом отрезке мы добили 10 спи­тов, потому что не пользовались старыми шлямбурами, но не везде нашли ваши спиты. Особенно много спитов мы добили на первом колодце 107 метров...

(Из-за бракованных московских крючьев мы шли до бивака -600 6 суток, забив в общей сложности около 50 спитов, и то­же не нашли французскую дорожку на К-107, как поляки не наш­ли нашу).

... Потом вчетвером мы пошли на бивак при Сифоне. Мы хо­тели сделать навеску от -635 (место лагеря) до -1100, где мы хотели расположить второй бивак. Но во время навешивания ока­залось, что мы не взяли достаточно верёвки с поверхности. В результате 13 сентября мы дошли только до -1050, на что затратили три выхода из бивака-635.

(Трижды пробиваться через бесконечные меандры средней части пропасти – благо там остались стационарно закрепленные нами перила – и в результате не дойти каких-то 50 метров до дна Большого 200-метрового колодца! Обидно. Наш расчет на специализированную группу транспортировки по этому участку и на тактический гамачный лагерь-700 оказался более верным.)

...Потом пошла вторая группа, чтобы дойти до дна. Но оказалось, что полоса неудач продолжается, и если мы дойдем до дна, то не успеем вынуть верёвки. К тому же краснодарцы сказали, что их отпуск кончается, и они должны возвращаться. Правда, они нам не очень-то и помогали в транспортировке.

(В общем, типичная картина, когда нет единодушия в груп­пе, нет всеобщей заряженности на конечный успех. И конечно, сложность задуманного явно превышала собранные для его реа­лизации силы. Что ж, вовремя вернуться – не значит потерять лицо.)

...Таким образом мы постановили возвращаться. При вы­таскивании верёвок большой дождь задержал нас на 2 дня. Мы успели вытянуть верёвки ночью 23 сентября, а 24-го за нами прилетел вертолёт.

Желаю Вам больших успехов в пещерах. Виктор».

Поляки работали 20 суток и прошли только две трети. Нам потребовалось 22 дня, чтобы завершить нашу экспедицию, и ко­нечно, нам здорово повезло с погодой. Несколько дождливых дней никак не сказались на нашей подземной работе. Из 2000 метров верёвки, использованной для навесок, около 300 мы оставили ниже -1100, аккуратно уложив её над отвесами, и ещё около 150 метров осталось на перильных участках в меандрах за сифоном.

Как приз тем, кто будет в Пантюхинской за нами.

А ведь будут же, правда?

Стоит Кавказ, прищурившись с усмешкой

На суету прибрежной полосы.

И мы, омыты пеною прибрежной,

Перед Кавказом и собой чисты.

Как дорог друг, когда разлука близко!

Но мы об этом вслух не говорим.

А облака над Бзыбью тянет низко,

И звезды, будто чьи-то фонари...